От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

Обходим деревню с запада, дабы войти в нее с севера. Таким образом, соединяемся со своими товарищами, все еще удерживающими эту часть деревни. Мы наступаем к центру деревни, более или менее прикрытые домами, но вскоре обнаруживается, что от них мало пользы. Мы под огнем со всех направлений, поэтому продвигаемся по паре шагов зараз, ведомые больше огнем и запахом пороховой гари, чем четкими приказами. Русские на колокольне остаются скрытыми от нас, и наши последние патроны, последние выстрелы не в состоянии выбить их с занимаемой позиции, тем более что они ведут стрельбу по нас сверху, не подставляя себя под пули.

Среди уцелевших несколько немецких солдат, которых пули и осколки пощадили не больше, чем «бургундцев», судя по трупам, валяющимся повсюду на дороге. Мы немного продвинулись вперед, и я отчаянно ищу возможность с пользой израсходовать свой последний магазин. Однако силуэты русских, мелькающие предо мной, почти неразличимы среди обломков стен. Ну да, мне хорошо известно, где они находятся, но… я вооружен автоматом, который никак не снайперская винтовка с оптическим прицелом и даже не карабин, у меня почти нет шансов попасть в них! Эх, нам бы сейчас один из тех тяжелых минометов с боеприпасами, что так давно встретились мне! Но что толку в мечтах? Сейчас для них не время. В реальности все по-другому; я вижу наших раненых товарищей, залитых кровью, в изрешеченной пулями или изорванной форме, которые направляются в тыл, надеясь отыскать санитара или добраться до перевязочного пункта!

Последние бойцы медленно отходят назад, израсходовав все боеприпасы, но приказ отступать уже поступил. У меня еще остался последний магазин, не только потому, что я не смог найти подходящей цели, но еще и потому, что без единого патрона чувствовал бы себя совершенно голым и безоружным, столкнись я лицом к лицу с противником. Тогда, на последних метрах выхода из деревни, я разворачиваюсь и выпускаю все оставшиеся пули по колокольне, доставившей нам так много хлопот, не питая при этом иллюзий, что попаду в цель, но чтобы пошуметь и, главное, чтобы не покинуть поле боя, не израсходовав свой последний патрон!

Теперь мы возвращаемся на северо-запад, двигаясь сначала по дороге, затем вдоль леса. Наших войск здесь нет. Русские позади, слева и справа от нас. Перед нами лишь узкий коридор, почти как под Черкассами – прорыв, холод, снег, но хотя бы нет Гнилого Тикича. Рядом со мной юный Лоос. Удивительно, мне только что исполнилось двадцать два, а ему всего лишь шестнадцать! Учитывая все, через что нам пришлось пройти за последние четыре года, я чувствую себя на все сорок! Лоос говорит, что все утро не отходил от меня. Не могу подтвердить этого, но пару раз я точно видел его рядом. Сейчас я это припоминаю.

Мы почти не разговариваем. Каждый погружен в собственные мысли. Что до меня, то я разгневан. Злюсь на себя за то, что смог сделать так мало, почти ничего. Но я думаю, мои товарищи чувствуют то же самое, что и я. Я зол на то, что в меня стреляли сверху, а я не мог ответить, бессильный и лишенный самого необходимого – боеприпасов. По крайней мере, мы могли бы чувствовать себя способными защищаться, а не просто умереть, будь у нас по нескольку обойм! А вид того вооружения и боеприпасов, что я видел у «дизентерийного батальона», прошествовавшего мимо меня, отступающего, но вооруженного до зубов, вызывает у меня ком в горле, даже сегодня.

Теперь, когда напряжение спало, я снова слышу грохот артиллерии, и это снова русские орудия, а не наши, которые сегодня, как и вчера, не в состоянии делать более трех выстрелов в день! Приглушенная канонада доносится со всех сторон. Мы снова в окружении? С наступлением ночи размещаемся в деревенском амбаре юго-восточнее Вольдегка. Потом подтягивается еще несколько «бургундцев», также пришедших из Шёнвердера. Среди прочих погибших они называют лейтенанта Комте де Баке де Ревилля. Еще мы узнаем, что временно помещены в резерв. Действительно, кроме смерти, когда она приходит, все сейчас временное. Канонада не смолкает всю ночь, но слышат ее лишь те, у кого бессонница, поскольку этот гул, в силу своей привычности, стал просто фоновым шумом. И лишь только когда разрывы гремят ближе или орудийные залпы усиливаются, кое-кто приподнимает голову.

28-го поступает приказ выдвигаться на северо-запад, к Нойбранденбургу. Что больше всего бросается в глаза во время этого марша, так это увеличение числа гражданских на дорогах, бредущих пешком, рядом с повозками, нагруженными наиболее драгоценными для них пожитками, не обязательно самыми дорогими, но наиболее необходимыми, чтобы жить дальше. Отважные матери с малолетними детьми, одни, потому что их мужья на фронте, несчастные пожилые люди, для кого это уже не первая война, до последнего надеющиеся, что Красная армия будет остановлена. И впервые я, к своему великому изумлению, вижу униформу бельгийской армии образца 1940 года.

По пути я совершенно неожиданно сталкиваюсь со своим старинным товарищем Раймоном П. и замечаю, что из-за страшной раны он находится в ужасном состоянии. С изнуренным лицом, истощенный, он шагает мужественно и молча. Но так он далеко не уйдет, в таком состоянии ему не выкарабкаться. Я берусь помочь ему и пользуюсь своим званием, чтобы доставить его в полевой госпиталь, где оставляю на попечении врача. К сожалению, ждать я не могу. Нужно следовать за остальными, и, спокойный за то, что оставил его в надежных руках, спешу продолжить путь, чтобы догнать своих товарищей.

По колоннам проносится слух, что русские совсем близко, тем не менее нет никакой нервозности, никаких признаков паники. Хотя такого рода волнения вообще нехарактерны для немцев. Около 16:00 или 17:00 гул в небе заставляет нас задрать головы вверх. Это один из малых разведывательных самолетов, Fieseler-Storch, летящий на высоте не более 50 метров. Он делает в воздухе несколько пируэтов, спускаясь еще ниже. Все расступаются, поскольку видно, что самолет собирается приземлиться. И действительно, он садится и останавливается в нескольких метрах в стороне. Думая, что требуется помощь, я вместе с другими подбегаю к самолету, но вижу, что он берет на борт двух медсестер, следовавших вместе с нами. Пилот выбрасывает из кабины кое-какие вещи и выгружает пару ящиков, оставляя их возле дороги. Ему нужно облегчить машину, поскольку она не рассчитана для перевозки трех человек, так как пилот намеревался прихватить двух молодых женщин. Когда самолет выруливает на взлет, становится видно, что ему тяжело и, чтобы оторваться от земли, требуется большой разбег. На мгновение кажется, что он вообще не взлетит. Может, пилот заметил с высоты приближение русских и испугался за этих юных медсестер? Или их присутствие потребовалось в каком-то другом месте?

Этим вечером, 28 апреля – по крайней мере, это было точно не 29-е, – мы попадаем в одно из бескрайних сельскохозяйственных поместий. Кроме огромного здания с крыльями, расположенными в форме квадрата, и с внушительным въездом с колоннами поблизости никаких строений. Ни деревни, ни поселка, ни единого здания. Ничего, кроме полей, распаханных и засеянных, поскольку ничто, даже война, не нарушило ритм этой сельской жизни. Куда ни глянь, повсюду раскинулись поля и пастбища!

Справа от въезда находится основное здание усадьбы, затем идут сарай с инструментами, конюшня, коровник, свинарник и, в довершение картины, овчарня. Я быстро завожу знакомство с высоким, худым и суровым на вид хозяином поместья. Суров он только с виду, потому что на деле оказывается простым и очень сердечным. Он сразу напомнил мне капитана Ламбрихта, который был у нас в Брасхате. Я провел в поместье не более 48 часов, может, даже меньше, но, сам не знаю почему, у меня сохранилась память об этом месте, которая живет во мне до сих пор. Хозяин объясняет, что вся семья уехала вчера, все работники тоже – вместе с лошадьми, коровами и овцами. С ним остались только стельные коровы, пара больных животных, свиньи и домашняя птица.