Окаянная сила - Далия Трускиновская

Сорвала Алена с груди гайтанчик, кинула крест на узкий подоконник и заговорила на ветер в злобе своей!

— Пойду я в чистое поле!.. — Тут она подняла глаза к мрачному небу, отсекла от себя всё, что было ниже рваных, проносящихся мимо огромной прозрачной луны облаков, и воистину ощутила себя посреди простора земного, одну-одинешеньку. — Есть в чистом поле белый кречет. И попрошу из чиста поля бела кречета!

Веселая злость охватила ее — она знала, что заговор тот как про нее писан. Всё у нее было, чтобы под силу слов подвести свою силушку! Да только не поле встало перед глазами, а тот еловый сухостой, сквозь который продиралась насмерть перепуганная Алена вблизи болотного острова. Место спорчено, болью скорчено, — вот откуда могла она взять то, что ей сейчас требовалось. Ибо чего-чего, а этого добра там накопилось немерено!

Вспомнилось — толковали, как у покойного государя Алексея Михайлыча на охоте как раз белый кречет и улетел, не к добру это показалось… Уж не летает ли и по сю пору?.. Да и над тем сухостоем?..

— Попрошу я белого кречета, — негромко, внятно и неторопливо выговорила Алена, — слетал бы он в чистое поле, в синее море, в крутые горы, в темные леса…

Но не темные леса а колеблющийся, как марево, сухостой шуршал и свистел в ушах, прошитая иссохшими корнями земля подавалась вглубь под ногами… Тут голос Алены окреп, она ощутила себя на верном пути.

— …в зыбучие болота!

Всплеснувшись, задрожали перед глазами сухой хвоей тонкие ветки, двоясь, дробясь, шипя, свистя!

— И попросил бы он окаянную силу, чтобы дала она ему помощь взлететь в высокий терем среди темной ночи! Сел бы белый кречет на белую грудь…

Пернатый посланец возник расплывчатым светлым пятном, и пятно, налитое окаянной силой, дрожало, как бы пузырь, что вот-вот лопнет и расплещет содержимое, и кречет летел с небес головой вниз, раскинув крылья, чтобы войти в спящую плоть острым клювом, погрузиться в нее, слиться с ней, стать ее частицей.

— …на ретивое сердце, на горячую печень, и вложил бы рабу Божию Владимиру из своих окаянных уст…

Ох, не надо было поминать Господа! Но иначе не умела Алена, сами слова изо рта вылетели. И замолкла она, растерявшись.

Однако заговор уже лег на ветер, уже распластался на его ровном потоке, уже распространился над ночной землей — и нечто вдали уже отозвалось ему. Оно словно проснулось, встрепенулось, радостно откликнулось.

Что-то неудержимо неслось к Алене. Призвала же она белого кречета — да он ли это был? И оно уже было в пути, оно приближалось и дало знать о себе заметным колебанием воздуха, пронизавшим вздыбленные волосы ведуньи.

Еще не понимая, желает ли она этого неведомого или хочет оттолкнуть прочь, Алена выбросила руки вперед.

Однако большой палец ее левой руки повел себя странно — именно он, вытянувшись, прогнувшись от напряжения, уловил самым кончиком ноготка ту точку в небе, откуда следовало ждать гостя, и уткнулся в нее, и рука словно окаменела.

Волна воздуха плеснула по лицу.

Рваные тучи, сквозь которые пролетала луна, сложились в очертания раскинувшей крылья птицы. И она явилась Алене огромной, во всё небо.

Но недолго побыла она такой — не успела Алена испугаться. На неподвижных крыльях, лишь слегка колеблясь вправо и влево, она опускалась, стремительно уменьшаясь, — и в тот миг, когда когти вытянутых лап коснулись пальца Алены, она была уже не более крупного ворона.

Птица села на палец, обхватив его когтями, столбиком — как охотничий сокол. Она и смахивала на сокола, хотя довольно крупного и угольно-черного.

Ведунья, совсем опомнившись, попыталась заглянуть в тусклый глаз, похожий на каменную бусину.

Птица повернула голову, наклонила ее, но глядела как бы мимо Алены.

— Откуда ж ты такая взялась? — недоумевая, спросила ее Алена. — Вот и всегда так — ждешь белого кречета, а вот те черная птица-лихомица, с десятью когтями, с двумя крылами, с бедами, с невезеньями, с глухой тоской, с лихой бедой…

И сама себя прервала — поскольку исходили из уст не ее собственные слова, а призыв из давнего, тоже обращенного к бесовской силе, заговора. Степанида ее такому не учила — видать, Кореленкино было наследство.

— Как же тебя звать? — задала Алена вопрос, не чая ответа. Уж коли за именами зорь приходилось часами по лесам да лугам гоняться, а ведь зори — они незлобивые, покладистые, скорые помощницы, то у этого адова исчадья и за три года не допросишься. А без имени — и не приказать…

Птица сидела безмолвно. Блеск, непонятно от чего, гулял по гладким перьям. Алене вспомнилась та деревянная птаха, что она купила на жалкие свои денежки, чтобы подарить Дунюшке в именины. Алешенька потом ту птаху поломал, перо на ней истрепал да ободрал, как-то незаметно мамы и выбросили…

Жаль Алене стало себя тогдашнюю, глупую, нежную, не-разлей-вода-подруженьку. И что же получила она от Дуни за всю свою дружбу? Ведь только ради преданности своей, погнавшей ночью в Немецкую слободу, едва она на дыбу не угодила! И потом — остров болотный, дитя мертвое… Дурой была. Хорошо, со слезами дурь из нее вышла.

Птица не улетала — ждала чего? Приказа? Вот то-то! Была Аленка девка верховая, мастерица покорная, всем послушная, а стала — диких и страшных сил владычица! И что ей теперь до Верха? До бестолковой Дуни? Сама себе хозяйка и сама себе что надобно добудет!

Тут вдруг дошло до Алены — известно ей имя той птицы-полуночницы! Но сразу не выговорить, издалека к нему подходить нужно.

— За морем за синим, за морем Хвалынским, посреди Окиян-моря лежит остров Буян, — сказав это, Алена замолчала, пригляделась — и ощутила легкое пожатие охвативших палец когтей. — На том острове Буяне сидит птица Гагана с железным носом, с медными когтями!..

Да, это была она — и подтвердила новым пожатием, и склонила точеную голову, как бы признавая Алену хозяйкой.

— А лететь бы тебе, птице Гагане, в чистое поле, в синее море, в крутые горы, в дремучие леса, в зыбучие болота, и велеть бы тебе силе окаянной, чтобы дала тебе помощь!

Алена, исполненная радостной, вздымающей душу выше небес злости, творила новый заговор!

— И лететь бы тебе в высокий терем, и садиться бы тебе, птице Гагане, на ясного сокола, на белы груди, на ретиво сердце, и резать бы его белы груди вострым ножом, и колоть бы его ретиво сердце острым копьем, и класть бы в его белы груди, в ретиво сердце, в кровь кипучую всю тоску-кручину, всю сухоту, всю чахоту, всю вяноту великую! И чах бы он чахотой, сох бы он сухотой, вял вянотой, в день по солнцу, в ночь по месяцу, и в перекрой месяцу, и в утренние зори, и в вечерние зори, и в полуночные зори!

Птица взмыла и зависла перед ней, раскинув крылья, готовая исполнять приказ.

— И вложить бы тебе, птице Гагане, ясному соколу из своих окаянных уст пламень окаянный, чтобы он не мог без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить…