Арена - Никки Каллен

Сначала пошёл дождь — и шёл он не день, не два, а целую неделю, а потом месяц, а потом всё лето; казалось, что дождь отныне и навсегда, как в «Гадких лебедях», — ливнёвки не выдерживали, вода лилась по асфальту в подвалы, поднималась до первого этажа, так что промокали ковры; городские службы не справлялись — дождь был как апокалипсис; наступила осень, мокрая, вязкая; наступила зима, а снег так и не выпал — каждое утро жители города просыпались в надежде: вот, снег, можно вылезти из галош и плащей, надеть пальто, думать о Рождестве; но снега не было; дожди сменил лютый холод. Умирали животные, бомжи, старые люди, младенцы, словно город убегал от кого-то-чего-то, терял вещи по дороге и убивал любимых, близких, слабых, лишь бы не брать с собой; хоть и год был не високосный, и комета не падала. А потом людям стали сниться сны — вернее, один и тот же сон, но совершенно разным людям: водопроводчикам, домохозяйкам, порнозвёздам, шофёрам лимузинов, продавцам сахарной ваты в парке, продавцам книжных магазинов, официантам, грузчикам в порту, миллионерам, учителям, киномеханикам, музыкантам из оркестра Оперы, студентам, психологам, таксистам, бухгалтерам, фотографам, барменам, аптекарям — то есть самым обыкновенным людям; а сон был такой: обычное утро, люди идут на работу либо с работы, дети бегут в школы, и вдруг все улицы сотрясает дрожь, и центральная площадь города — площадь Звезды — покрывается трещинами, а потом и вовсе раскалывается; и из раскола поднимается в небо, выше самых высоких небоскрёбов, огромный стебель с исполинским бутоном; но цветок не распускается, просто замирает, чуть-чуть не дойдя до облаков; проходят годы, люди привыкают к цветку, трещины заделывают, цветок становится достопримечательностью города; проводятся исследования, пишутся работы и картины, приезжают туристы, фотографируются на фоне; несколько поколений сменяется; и однажды утром, точно таким же, как тогда, много лет назад, ранним-ранним, бутон издаёт лёгкий щелчок и распускается — в огромный алый цветок, который накрывает весь город, — и людям, которые спешили на работу или с работы, детям, бежавшим в школы, снизу кажется, что это и есть сам рассвет…

Потом люди начали уезжать из города — бросая, как сам город до этого, все вещи — почти все; забирая только разве кошку, или гитару, или книгу — «Маятник Фуко» Эко — в другие города; дома пустели; странное было зрелище: жилые кварталы, ещё тёплые от разговоров, чая, ванн с аромамаслами, — безмолвны; только ветер носит позавчерашние газеты; тот, кто оставался, мог спуститься этажом ниже и поискать нужную вещь: приправу, цветные карандаши, аспирин — среди брошенных вещей в чужих квартирах; никакого мародёрства и грабежей — в этом-то и была странность: вещи потеряли для людей ценность; а потом случилось то, что снилось, — почти.

Хоть люди и уезжали массово — точно город охвачен революцией или чумой, — город жил по-прежнему: работало вовсю отопление, дымили заводские трубы, грохотали портовые краны, ночные клубы приглашали известных музыкантов и модных диджеев, а на рынки привозили свежее мясо, рыбу и овощи; витрины всех магазинов украсились жёлто-зелёно-сине-красными гирляндами и омелой, стеклянными шарами с домиками внутри — приближалось Рождество, несмотря на отсутствие снега. И в рождественскую ночь вдруг задрожала земля, асфальт и брусчатка покрылись сетью трещин; в кафедральном соборе Святой Екатерины Александрийской рухнула из-под купола одна из статуй — их было четыре, четыре ангела, работа восемнадцатого века, очень изысканная, совсем светская; у всех ангелов одно лицо: они сделаны с одного английского лорда, современного красивого рокового молодого поэта, из-за него стрелялись и травились; у ангела отбился край крыла, но люди завизжали, словно он раскололся на тысячу частей, побежали из храма, переворачивая скамейки; но улицы были забиты столь же испуганными людьми, бежавшими из ресторанов, кафе, квартир; от землетрясения завыли сигнализации у всех машин; «что случилось?» «Господи, помоги!» «Лиза, Лиза, где ты?» — кричали люди. И вдруг начал гаснуть свет — один за другим дома, кварталы; и вскоре город оказался в полной темноте, а воздух трещал от мороза. И тут тряхнуло так, что все закричали в один голос, — это земля раскололась; потом во всех газетах появились фотографии из космоса — такой был огромный разлом; город просто поехал в разные стороны — будто не город, не земля, а корабль гигантский, «Титаник»; точно исполинский бисквитный пирог разломился пополам. Машины, дома, деревья, люди — посыпались в пропасть, которая всё росла и росла, будто летела; так разбился город — на два осколка, и берега уходили друг от друга всё дальше и дальше, словно два корабля, в море расходящихся. И только через час земля остановилась, будто решила, что хватит; воцарилась тишина, лишь камешки последние сыпались, и люди всхлипывали, кто уцелел, удержался; и вдруг в этой апокалипсической тишине с неба медленно полетел снег — в первые минуты редкий, мелкий, крошками, а потом настоящий, рождественский — огромными узорчатыми хлопьями; люди выходили на разбитые улицы, ловили снег руками, и кто-то даже, ошалев от всего случившегося, от радости, открыл бутылку шампанского, тоже каким-то чудом уцелевшую…

Уже на рассвете из других городов прибыла помощь — на вертолётах, грузовиках; никто из учёных так и не объяснил, не нашёл причины столь странного движения земли; «сердце разбилось, — сказал один профессор своей жене, — будто у земли разбилось сердце, вот и всё; но это ж не научно». Город раскололся на две неравные части: треть и две трети, причём обе части остались практически целыми, не считая улицы, рухнувшей в пропасть, и разбитых дорог; уже на этой неделе восстановили все городские сети: свет, газ, отопление, канализация. Интернет… Пропасть же оказалась невероятно глубокой, словно внизу была ещё земля; камешек летел почти час до дна — а на дне текла по камням со слюдой и обломкам города речка, прозрачная, никогда не замерзавшая; речка пробилась где-то на третий день после катастрофы; по утрам от неё поднимался туман почти мистической силы, долгий, молчаливый, густой. Теперь это было два города: один большой, другой маленький; но они оба выжили, и люди выбрали тот, что больше. Те, кто уехал раньше, испугавшись снов, предчувствий, возвращались как ни в чём не бывало в свои брошенные квартиры в Большом городе, опять любили вещи: синие джинсовые диваны, торшеры вышитые, коллекцию чёрно-белых мультфильмов; а те, кто уехал из Маленького, возвращались, забирали свои вещи и уезжали в Большой; так Маленький город почти опустел. В нем оставались жить чудаки и одинокие; работала одна школа и несколько магазинчиков, очень милых, с настоящими каминами и креслами возле них; был свет, газ и телефон, одна газета — вечерняя; но почти не осталось транспорта; парк и клумбы разрослись, городок стал похож на одичавший сад. А с края пропасти можно было смотреть на Большой город — он становился всё больше и больше, сиял ночью огнями; и нисколько не интересовался своей бывшей половиной.

Среди людей, переживших катастрофу и оставшихся жить в Маленьком городе, была семья Лавальер. Семья состояла из мамы и дочки: маму звали Сибилла, а дочку — Берилл. В то Рождество, когда случилось землетрясение, они были в церкви — не в Екатерине, а в часовне Святого Себастьяна на углу их улицы — очень красивой, крошечной, почти кукольной церквушке; стены разрешили разрисовать маленьким детям, на скамеечках лежали подушки, которые сшили приходские девочки, в том числе и Берилл, а на кухне у каждого прихожанина стояла своя кружка. Когда дрогнула земля, прихожане под предводительством священника, молодого золотоглазого отца Теодора, дружно вышли на улицу, крепко держа за руки детей, и ждали, чем закончится ночь: кто-то читал Розарий, кто-то рассказывал детям сказку; они все уцелели, и их улица тоже; и когда землетрясение закончилось, все вернулись назад в часовню, и отец Теодор дослужил рождественскую мессу, а потом все пили на кухне чай и обсуждали, что же это было, а дети во дворе часовни лепили снеговика. И никто не уехал, когда город стал Маленьким. Отец Теодор не потерял ни одного прихожанина. А семье Лавальер даже понравилось, что город стал Маленьким. Сибилла Лавальер была золотошвейкой — ремесло передавалось от матери к дочери уже пять веков; почти все дни напролет Сибилла сидела в широком низком кресле в большой, пустой и светлой комнате в три стрельчатых окна, почти круглой, — и вышивала: платья, покрывала, ризы; на одну вещь у неё уходило несколько месяцев, а то и лет; все заказы присылались и отсылались по почте, и оплата шла так же, потому что к Сибилле обращались из разных городов и стран; ещё в одной комнате хранились ткани и золото; так что Сибилле всё равно было, где жить — в большом или маленьком городе, — работала бы почта; а ходила женщина, кроме почты, только в магазины — за продуктами или книгами; в этом мире, кроме золота, книг и дочери, её мало что интересовало. Берилл она очень любила; Берилл была странным ребёнком — как раз для вышивания золотом: чудачкой, молчаливой, способной сидеть на одном месте часами и очень внимательной. Ещё Берилл постоянно читала, это она унаследовала от мамы, и ходила босиком — даже зимой Сибилла не могла уговорить её на обувь. «Мне не холодно», — твердила Берилл; «мой эльф, — называла её Сибилла, — такая странная, будто родилась от луны».