Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

Он сел, снял с крюка душ, прижался лбом к коленям, положил левую ладонь на затылок, а правой рукой направил воду на голову, снова почувствовав бессилие. Полное бессилие. Вот если бы нашлись заботливые руки, как в детстве, года в три, когда тебя моют, а потом заворачивают в полотенце и выносят из ванной. Вновь в носу защипало. Ну и пусть. Никто не видит. Он надел свежую рубашку и домашние брюки и прошел в гостиную своего номера. Музыка звучала. Она была в нем всегда — сладость и крест его жизни.

Он нашел главную тему сюжета прочитанного им романа. Это была колыбельная, которую напевал главный герой. Прервав размышления о мелодии, он включил ноутбук, в «Избранном» открыл страницу «Рождество» и стал слушать. Глубокий мягкий сильный голос. Размеренное движение руки.

Он не вслушивался в приметы давнего нездешнего быта. Он смотрел на нее. Фрея. Виола. Эджерли. Как называется чувство, которое он переживал, думая о ней, глядя на нее, слыша ее голос? Такая знакомая. Такая родная. Взять ее за руку, поцеловать в щеку и не отпускать. Близкая. Как мама. Как сестра. Он остановил запись, увеличил кадр на экране и провел кончиками пальцев по изображению. Он гладил ее фотографию. Никто на свете не поверил бы, что, глядя на женщину, от глаз которой он не мог оторвать взгляд, он не мечтал о ней, как о женщине. Он не мог и не хотел препарировать свое состояние. Степень сродства, сила, притягивающая к ней, не поддавались ни измерению, ни логическому объяснению, ни рассудочному осознанию. «Постоянство такого родства»[199] было непостижимо.

Он смотрел на экран с нежностью. Улыбаясь и качая головой, читал комментарии:

Он увидел ее впервые в программе, где она говорила о проектах, над которыми работала вместе с мужем — режиссером и писателем Джеймсом Эджерли. Эту запись он нашел, прочитав книгу Джеймса «А лучшее в искусстве — перспектива». Он и сам порывался написать ей на адрес театра. Не смог. Он был заложником своего добровольного отшельничества. Быть музыкантом — особая привилегия. У тебя есть скрипка и мастерство. И все. Ты погружен в музыку, ты воплощен в инструменте, а он в тебе. Ты любишь его, слушаешь, ведешь, как бывает только в самом высоком акте любви. И его голос, вызванный твоей мольбой и служением — самый совершенный голос на свете. Ему вторит оркестр, следуя за вами, но существуете только вы — она и ты. Редкая женщина бывает так близка, так хрупка в твоих руках, так изящна, так благодарна, так послушна и в то же время так требовательна. Скрипка откликается на каждое даже мимолетное движение твоей души и каждой нотой своего голоса касается ее струн, отчего ты испытаешь такой экстаз, что ни одно физическое прикосновение не сможет даже приблизить тебя к его головокружительным, запредельным высотам. Вас двое — ты и скрипка. Бессловесная упоительная взаимность. Оттого на лицах скрипачей появляется такое выражение чуткой нежности, любования под вздрагивающими веками, полета под сомкнутыми ресницами, желания и обладания в пальцах и волнения, то сдерживаемого до замирания, то с шумом самозабвения вырывающегося из трепетных ноздрей.

Любить страстно и молча, быть услышанным теми, кто обладает музыкой слов, его мечта и приговор. Острая потребность высказаться и оставаться в уединении заводила его в тупик: хочешь поговорить — выходи из убежища. У Сенеки он прочел: «Ты спросишь, как можно быстро приобрести чью-нибудь дружбу… Гекатой говорит: «Я укажу приворотное средство без всяких снадобий, без трав, без заклинаний знахарки. Если хочешь, чтоб тебя любили, — люби». Не только старая испытанная дружба приносит нам великое наслаждение, но и начало новой, только лишь приобретаемой. Между приобретшим друга и приобретающим его та же разница, что между жнецом и сеятелем. Философ Аттал не раз говорил, что приятнее добиваться дружбы, чем добиться ее, как художнику приятнее писать картину, чем ее окончить»[200].

«Если хочешь, чтоб тебя любили — люби».

Его любит полмира. Но в его случае это значит лишь одно — стоять на самом пике одиночества.

— Папа закончил Гриффиндор![202]

Я взглянула на сына. Очевидно, наша жизнь на несколько месяцев, а возможно, и лет, на глазах превращалась в площадку новой игры с персонажами, историями и сюжетами, созданными Джоан Роулинг, новыми действующими лицами которых становятся обожатели ее эпопеи с живым воображением, такие как Сью — дочка Мартина и Уилл — мой сын. Им обоим исполнилось по семь лет с разницей в три месяца. Сью родилась летом, Уилл — осенью.