Загадка Эдгара По - Эндрю Тэйлор

— О да, сэр. Мама просила передать вам поклон и сказала, что ответа не будет.

Я кинул, надеясь, что смогу сделать вид, что именно этого и ожидал.

— Ayez peur, — пронзительно заверещала дурная птица.

— Что сказала эта… — начал было я, но проглотил конец предложения.

Эдгар захлопал в ладоши.

— Вот! Я знал, что он заговорит. Разве не здорово, сэр?

— Да, в самом деле.

— Прямо как человек, да?

— Да, не отличить.

— А вы можете разобрать, что он говорит? — спросил Чарли.

— Ayez peur, — повторила птица и принялась клевать зернышки.

— Думаю, да, — сказал я, — хотя ему не совсем удаются согласные. Разве это не «ай, перо»?

— Ayez peur, — в третий раз сообщила птица и наложила кучку посреди клетки.

— Да, без сомнения, так и есть, — продолжил я. — Вероятно, он дорожит своим опереньем и не позволят выдирать перья, сообщая хозяину всякий раз, когда кто-то посягает на них!

Моя жалкая попытка пошутить показалась мальчикам ужасно смешной. Мы еще несколько минут поговорили, прежде чем Эдгар тронул своего друга за рукав.

— Нужно идти, Чарли, — сказал он. — Мистер Аллан рассердится, если мы заставим ждать его секретаря.

Чарли нагнулся над клеткой и аккуратно закрыл ее покрывалом.

Эдгар сказал, понизив голос так, чтобы слышал только я:

— Мне кажется, миссис Франт сегодня собирается на кладбище. Я слышал, как она говорила об этом миссис Керридж На могиле мистера Франта уже установили надгробие.

— Ага, — сказал Чарли. — Опять ночь. Думаю, Джексон не будет против, если мы немножко покачаем клетку, пока несем его, очень вероятно, это напомнит ему о том, как он качался на ветках в родных джунглях.

— Спасибо, — шепнул я Эдгару и добавил громче: — Благодарю вас за то, что вы показали мне Джексона-Тамерлана. Уверен, вскоре вы сможете научить его целому стихотворению.

Мы пожали друг другу руки и разошлись. Я пару минут смотрел, как маленькая процессия удаляется в сторону Саутгемптон-роу, а потом медленно побрел на восток, но постепенно забирал на север, чтобы не идти по пятам мальчиков.

Я шел, пошатываясь, словно в трансе, время от времени наталкиваясь на стены и даже других пешеходов, иногда спотыкаясь. Прохожие шарахались от меня, бросая в мою сторону неодобрительные взгляды. У меня кружилась голова, словно я пробудился от тяжелого сна и не мог понять, где я нахожусь.

Я снова и снова мысленно слышал пронзительный вопль Джексона-Тамерлана, который выкрикивал знакомые слова: Ayez peur, ayez peur.

С кладбища возле церкви Святого Георгия раздавались крики играющих детей и пронзительный непереводимый язык птиц. На юг простирались величественные здания Приюта в обрамлении садов Мекленбург-сквер и Брансуик-сквер.

Софи не было. Вероятно, она уже ушла. Или же, возможно, Эдгар ошибся во времени или даже месте. Я попытался представить ее лицо, но на этот раз даже в этом удовольствии мне было отказано.

Я искал утешения, развив бурную деятельность. Кладбище казалось отполированным в лучах заходящего весеннего солнца. Служитель топтался у ворот. Я дал ему шесть пенсов и попросил показать нужную мне могилу. Надгробие было маленьким и простым, еще не успевшим обветриться и пострадать от непогоды. Никаких плачущих херувимчиков или неискренних эпитафий — на камне было высечено лишь следующее:

ГЕНРИ УИЛЬЯМ ПАРКЕР ФРАНТ

17 июля 1977 — 25 ноября 1819

aet. Suae[38]44

Худощавый Франт казался моложе своих лет. Дата рождения пробудила во мне воспоминание. Я подумал, что на табличке в церкви в Флаксерн-Парве тот же год значился годом смерти его матушки Эмили. Возможно, она умерла во время родов или от возникших осложнений. Я внезапно увидел, причем видение было четким, неожиданным и нежеланным, маленького мальчика среди слуг в огромном особняке в Монкшилл, растущего без матери. Отец мальчика посвятил себя разгульной жизни, которая отдаляла его от собственного чада, а потом, когда Монкшилл нужно было продать, мальчика вырвали из уюта семейного лона и отправили жить среди чужих людей в Ирландии. Да, Генри Франт — джентльмен, вернее, был джентльменом, но вряд ли ему можно позавидовать.

Я отвернулся и начал мерить шагами гравиевые дорожки, при этом из головы никак не выходили слова проклятой птицы. Мимо меня прошла похоронная процессия, и я непроизвольно сдернул шляпу и посторонился. О, эта страшная роскошь смерти! Наконец родственники и друзья усопшего миновали меня. И тут я увидел, как по тропинке, перпендикулярно процессии, торопливо приближается легко узнаваемая фигурка Софи Франт. Она была одна.

Я быстрым шагом двинулся за нею. Вдовий траур часто накладывает на тех, кто его носит, печать анонимности: даже когда лицо открыто, вы видите вдову, а не женщину. Но ошибки быть не могло, это Софи. Я узнавал каждую линию ее тела, ведь я и в жизни, и в мечтах изучил изгиб ее шеи, помнил ее осанку, ее походку, когда Софи шла, глядя по сторонам, поскольку ей с ее живым умом все было интересно, все хотелось рассмотреть.

Она услышала мои шаги и посторонилась, чтобы пропустить меня, притворившись, что изучает эпитафию на памятнике. Я поравнялся с нею и остановился. Ее головка медленно повернулась в мою сторону.

Я поклонился. Мы молчали. Нас разделяло всего четыре или пять футов. Я отдавал себе отчет в том, что похоронная процессия направляется к открытой могиле всего в паре шагов от того места, где покоились останки Генри Франта. Погода была чудесная, и на кладбище пришли и другие посетители. И здесь, среди могил, нас обтекал людской поток.

Софи откинула вуаль. Меня всегда притягивали ее глаза. Я сделал шаг навстречу, но резко остановился. Обстоятельства изменились, а я был рабом этих обстоятельств. В Монкшилл я видел ее каждый день, мы обедали за одним столом, гуляли по одним тропинкам — все это породило ложное чувство интимности, казалось естественным для дамы ее положения обращаться со мной почти как с равным. Но последние три месяца развеяли дымку иллюзий. Теперь, снова увидев ее, я не мог не думать о пропасти между нами, о контрасте между моим потрепанным поношенным пальто и ее элегантным черным одеянием. Я не узнавал ни ее плаща, ни платья под ним.

— Том, — сказала Софи. — Нам нельзя видеться.

— Тогда почему вы не ответили на мое письмо? Почему оставили томиться в неизвестности?

Она вздрогнула, словно от удара.

— Я не хотела этого. Просто решила, что лучше будет полностью и немедленно разорвать отношения.

— Лучше для кого?

Софи посмотрела прямо на меня.

— Для меня. И для вас, наверное. Кроме того, дальнейшее наше общение ранит кузину.