Семь корон зверя - Алла Дымовская

Не успела Маша оглядеться как следует, как в дверь постучали, вежливо и вопросительно. Машенька ответила, разрешая войти, да иное было бы с ее стороны и неуместно. И конечно, как и положено в сказке, вошел принц. Как же мог он догадаться, что гостья его недавно пробудилась ото сна? Если только слушал под дверью. Однако не все скрытые таланты принца были ей ведомы. И принц поцеловал спящую, вернее, проснувшуюся красавицу, хоть и весьма и весьма целомудренно, и красавица, не стесняясь, ответила ему тем же.

Позже, за обедом, Машеньке представилась возможность познакомиться и составить впечатление о других обитателях ее нового дома. Все решительно, без исключения, пришлись ей по душе, уже потому, что состояли в свите принца и относились к последнему чуть ли не с обожанием. Особенно приятной показалась Машеньке коротко, под мальчишку, стриженная девушка, чуть старше ее самой, ободряюще улыбавшаяся Маше каждый раз, как они обе встречались взглядами за столом. Толстый, милый вчерашний хлопотун оказался носителем забавного и почти ныне забытого имени, такого же милого, как и он сам. И подруга его, хрупкая, тонкая и спокойно-равнодушная, тоже казалась милой и незлой. А как хлопотала вокруг нее, накладывая в Машенькину тарелку чуть ли не насильно горы еды, подвижная и крепкая Тата, похожая на портрет молодой Леси Украинки! Чудный обед и чудесная родня ее принца!

Миша познакомился с пришелицей только вечером. И одного взгляда на Машеньку хватило «архангелу», чтобы умиротвориться сердцем и порадоваться за хозяина. Маша ему показалась. Будто на их семью снизошел еще один, «тихий» ангел.

Ирена в этот день так и не вышла из своей части дома. Зато Фома лично навестил затворницу. О чем они говорили добрую половину ночи, осталось для обитателей большого дома загадкой. Но Лера, разбуженная шумно укладывающимся на свою половину постели «апостолом», уловила невнятное мужнино бормотание: «И обошлось, и слава Богу!»

Ян по-джентльменски расположился на ночлег в рабочем кабинете, хотя и уловил в выражении лица предмета своего обожания нечто похожее на досаду. Последнее обстоятельство сильно его порадовало, однако он не решился торопить события.

На следующий день в утренних новостях московского канала телевещания короткой сводкой о криминальных событиях, произошедших за ночь в столице, прозвучало сопровождаемое картинкой сообщение. В своей машине был расстрелян, предположительно из ручного гранатомета, гражданин России и Израиля, некто Гурфинкель Иосиф Рувимович, предприниматель и благотворитель, миллионер и международный экономический столп. Генеральный прокурор Российской Федерации самолично заверил общественность, что убийцы знатного полуиностранца непременно будут найдены. Следствие ведется.

Утро было как утро и началось как обычно. С запальчивой перебранки по поводу каши. Маша, спустившись к завтраку, застала ее в самом разгаре. Тата возмущенным речитативом провозглашала полезность овсянки на молоке и от беспомощности словесного убеждения прибегала к насильственному запихиванию ложки в рот. Объект ее заботы кашу незамедлительно выплевывал фонтаном на скатерть и на пол и, довольный, рокотал в ответ. Что – было не разобрать. Из-за остатков каши за щекой и того немаловажного обстоятельства, что терпящему муку утреннего кормления лицу мужского пола был всего лишь год с небольшим хвостиком от роду. Однако, заметив входящую в столовую мать, малыш тут же сделался серьезным и с благонравием херувима открыл ротик как мог широко, зажмурив от старательности оба глаза. Тата тут же воспользовалась перемирием, и ложка так и замелькала в ее проворной руке, развивая успех. Маше она кивнула, не отвлекаясь от процесса, но с благодарностью за своевременное появление. Не то чтобы Лелик так уж боялся своей мамы, точнее сказать, не боялся совсем, но маму он любил и, главное, жалел. Так почему бы ее и не порадовать, тем более если кашу рано или поздно все равно придется съесть.

Тетю Тату маленький Лелик тоже любил, хотя, уж конечно, не так, как маму, слишком она была шумная и надоедливая. То ли дело другая его тетя, которую про себя он называл правильно – Рита, вслух же пока выходило невнятное Дида. Вот с кем здорово играть и кататься в обнимку на качелях! Только у этой замечательной тети всегда так мало времени. Как и у мамы. А вот у Таты времени много, и оттого она постоянно рядом с ним, с Леликом, и никак от нее не отделаться и не спрятаться. Все равно найдет, даже если сидеть тихо-претихо. Дядя Фома, или просто «дада», был любим больше Таты, но уж гораздо меньше тети Диды, оттого что хоть времени у него было полно, играть он соглашался, только когда не спал в большой нижней комнате, не смотрел скучные картинки в телевизоре или не приставал к остальным взрослым с непонятными разговорами. Игры у «дады» были всегда тихими, но до ужаса интересными. Он так здорово складывал большие разноцветные квадратики, что всегда получался кто-нибудь или что-нибудь. Тогда «дада» говорил Лелику, кто и что у него получилось, а Лелик, как мог, повторял за ним «мяч» или «муха», хотя уже знал и «стрекозу», но такой длинный кошмар ему было никак не выговорить. Часто «дада» сам рисовал разные картинки, и Лелик должен был показывать ему, где синий цвет, а где розовый, где круглое, а где квадратное. Когда картинки надоедали, Лелик каждый раз тянул «даду» с собой побегать и поиграть с машиной на ковре, но «дада» не бегал никогда.

Но вот кого Лелик в самом деле любил, и иногда даже больше мамы, что удивляло его самого, так это Яна. Конечно, Лелик знал, что Ян и папа – это совсем одно и то же, такая же его собственность, как и мама. Но маму Машей он не называл никогда и никогда даже не пробовал это сделать, а вот отцовское имя ему понравилось куда больше невыразительного и простого слова «папа», которое к тому же было легко перепутать с «мамой». Лелик и сам знал, что говорит еще очень плохо, и родители не всегда понимали, кого именно он зовет, пока Лелик решительно не заменил «Яном» невнятного «папу». Тем более что папа на это совсем не обиделся. Он вообще никогда не обижался на Лелика и ничего ему не запрещал. У Яна тоже было не так чтобы много времени, но уж когда оно было, то целиком принадлежало Лелику. Хотя и Ян никогда с ним не бегал и даже нельзя сказать, чтобы особенно играл. Чаще всего он просто брал Лелика на руки и гулял с ним по дому и по двору или сидел с ним вместе у телевизора. Лелик смотрел мультфильм, а Ян обнимал его и слушал комментарии к увиденному. Такие прогулки и посиделки с отцом Лелик не променял бы и на качели, даже если бы Дида позволила раскачиваться до самых кустов. И всегда, когда они оставались вдвоем, Ян рассказывал Лелику разные истории на совсем другом языке, которого не знали ни мама, ни Тата, ни даже «дада». И Лелик тоже ни с кем на нем не говорил, хотя запомнил этот язык куда лучше, чем тот, который был на каждый день. И сказки на папином языке были захватывающими, хотя и не очень понятными. В них говорилось про волка и про горы, про мальчика, который зачем-то бегал за этим волком, а потом взял и убежал и от волка, и от гор.

Остальных членов семьи Лелик воспринимал равнодушно, скорее как одушевленную, но изменчивую обстановку интерьера, малопригодную к употреблению. Кроме разве что Ирены, которую Лелик не особенно жаловал, но не показывал этого в открытую. Правда, Ирена не слишком часто появлялась в доме и каждый раз по приезде непременно старалась приласкать малыша, дарила дорогие игрушки и внушительных размеров фигурки шоколадных зайцев и прочего зверья. Лелик для виду брал и игрушки, и конфеты, но норовил засунуть их подальше в глухие углы дома, никогда не принося в свою комнату. Когда Тата находила спрятанные таким образом подарки, то не сердилась и даже, напротив, целовала Лелика в щеку или в маковку, называла умницей. Как-то раз Лелик увидел, как Тата отдала добрый мешок этих конфет и игрушек чернявому и некрасиво одетому старику, каждое утро убиравшему двор и общую площадку перед домами их семьи. Из чего Лелик сделал вывод, что правильно поступает, отказываясь от подношений Ирены, и даже строгая Тата с ним согласна, раз не оставила игрушки себе и не отдала никому из домашних. С тех пор Лелик уже не рассовывал куклы и сладости по углам, а сразу нес их своей Тате.