Семь корон зверя - Алла Дымовская

– Я не буду. Я понимаю, – примирительно согласился Миша. Главное, что начало положено, а значит, со временем к разговору вернутся. Но все же контрольный выстрел сделал. Не мог не сделать. – Если можно, ответь на самый распоследний вопрос: когда? В смысле когда ты сам сочтешь возможным решить с Машей и Леликом?

– Я думаю, крайний срок – перед отъездом. Конечно, если Машенька будет согласна. Еще немного заработаем и долой. Года два, много три. Не срок. И Лелик еще маленький будет, ничего не поймет. Заодно подрастет, окрепнет. Как подумаю, что им мучиться...

– Вот ты о чем!.. – У Миши как-то даже отлегло внутри. – Об этом и вовсе переживать не стоит. Я согласен, мне легко говорить, Лелик не мой сын, но, по-моему, у тебя просто родительская паранойя. На что же тогда Фома с его арсеналом? Целую кучу денег переводит у себя в подполе. Неужели для Лелика и Маши что-нибудь особенное не изобретет? Чтоб все прошло не тяжелее насморка.

– Да уж, наверняка сварит какую-нибудь бурду – он Лелика любит. А потом нос задерет до потолка. Алхимик... Но это – ради Бога. Лишь бы толк вышел.

– Выйдет. Не сомневайся. И у Лелика, и у Маши все будет хорошо.

* * *

После полудня студенческая братия традиционно потянулась к столовым и буфетам. И Маша вместе со всеми. Уже не одиноким столпом, а скорее плавучим островом, вокруг которого вовсю плещутся теплые обтекающие волны. Леночка, как это стало обычным, так и увивалась вокруг, то и дело норовя взять Машу под руку, выставляя себя перед другими сопровождающими особой, наиболее приближенной к императору. Нина вела себя более сдержанно, но своего места о другую Машину руку никому уступать не собиралась. Хвостиком тянулись и Тома с Вероникой, и Никита с Рязановым Шурой, сыном знаменитого ядерного профессора. Когда-то старший Рязанов сидел вглухую в Дубне, невыездной, как кремлевские куранты, но времена изменились. И ядерное светило заколесило по Европам и Америкам, собирая титулы и разномастную валюту. Сын его Шура в группе считал себя номером первым по положению моральному и материальному, нещадно задирал нос, рискуя пересчитать ступени факультетских лестниц, но и он со временем примкнул к Машиной свите. Еще бы: «лексус» последней модели – это тебе не двухдверный «фиат», пусть и с иголочки новый. Плевать, что на курсе у большинства и такого нет, особенно после августовского дефолта. А карманные денежки, выдаваемые скитальцем-профессором, ни в какое сравнение не идут с теми средствами, которыми шутя распоряжается Маша.

Так и повелось, что вокруг Маши, особенно в обед, собиралось целое королевское окружение. Маша Балашинская была далеко не дура и подоплеку своей популярности видела и понимала, но и принимала сложившееся положение вещей. Потому что это ведь была ненастоящая ее жизнь. А значит, все происходит как бы понарошку и значения не имеет. Сейчас, например, она точно знала, что Леночка начнет шумно призывать всех не травиться столовской едой, а смотаться по-скорому в хитрый и навороченный трактирчик на Ленинском, где как раз в это время накрывают ленч. Проехаться в шикарном джипе с неподсудными номерами захочется и остальным. Тем более что платить за всех будет, конечно, Маша. Ей не жалко, да и не в первый раз, а точнее сказать – чуть ли не каждый божий день. И в трактирчике их уже знают, вернее, немного представляют себе, чья Маша жена, оттого обслужат быстро и по первому разряду.

Обидно немного, что видят в тебе лишь удачливый денежный мешок, но можно и пережить. Тем более что Маша на иных началах сближаться ни с кем не хотела. Да и нельзя было. Тут уж срабатывал инстинкт самосохранения и охранения близких от беды. Даже в гости немыслимо пригласить, хоть и набиваются вовсю, особенно Леночка. Не дай Бог напороться на Ирену, которая может выкинуть неизвестно что. Сие непредсказуемо. Уж это Маша знала на собственном опыте. Хотя в ее случае мадам и просчиталась.

А дело было так. Маша жила к тому времени в большом доме добрых полгода, обосновавшись в нем прочно и надолго. Уже и первый курс был отработан и запечатлен в зачетной книжке похвальными оценками, а вскорости в доме ожидали ее торжественную свадьбу с Янеком, по летнему времени пышно планируемую на лужайке внутреннего двора. Маша на церемонии особенно не настаивала, а попросту говоря, даже и не заикалась, ей было и без того хорошо. Но ее возлюбленному этот законодательный акт был для чего-то необходим. И Маша рассудила, что все, что ни делается, к лучшему. Тем паче что в ее новой семье на бракосочетание не скупились, и на стоимость одного только заказанного для Машеньки платья можно было прикупить приличную однокомнатную квартиру. Дело было, конечно, не в деньгах, но юная невеста видела в подобной щедрости лишнее подтверждение нежных чувств не только со стороны своего будущего мужа, но и всей его многочисленной родни.

Однако, как выяснилось впоследствии, ликованием оказалось охвачено не все семейство. Было и одно исключение. Хотя некоторые странности в поведении исключения, и не только его одного, Маша замечала и раньше. Не могла не заметить, вот только значения не придавала. Вернее, не придавала того значения, которое было единственно подлинным. Но ее незнание и полная невозможность знания служили Машеньке тогда оправданием.

Близкие Янека приняли девушку хорошо. С кем-то Маша впоследствии сошлась лучше, с кем-то хуже, а кое-кто сделался по-настоящему близким ей и родным человеком. Ближе всех неожиданно оказалась Тата, хотя поначалу Маша даже побаивалась строгую домоправительницу, старалась не сердить и не перечить. И дело было не только в Лелике, хотя и в нем тоже. Будучи выходцами из совершенно разных слоев несоприкасаемых мировоззрений, малообразованная провинциалка и блещущая интеллектом москвичка неожиданно друг для друга нашли общий для обеих знаменатель. Хотя порой им не о чем было и поговорить, кроме житейских сплетен большого дома, погоды и ухода за младенческим тельцем Лелика. Но слова оказались не всегда нужными и важными. Важной оказалась та безусловная опора, которую добровольно взялась представлять собой Тата, когда Машенька, лишенная навсегда материнской поддержки, нуждалась не только в пламенной и оттого еще неровно горящей любви своего Янека, но и в простом и жалостливом женском участии, по возможности бескорыстном. Тата такое участие охотно предоставила. Сама же взамен получила право выражать свою возникшую привязанность, тратить некий внутренний и нетронутый ресурс искренней и благодарно принимаемой заботы, иногда переходящий в простительную деспотию, выраженную народной поговоркой: «Люблю, как душу, трясу, как грушу». Поговорка, что естественно, распространилась и на Лелика, с завидным постоянством бунтовавшего против Таткиной тирании.

Но в то лето о Лелике еще не было и речи. А Машенька только-только полегоньку начинала воспринимать окружавших ее в большом доме людей не как единую, родственную ее Янеку массовку, но как ряд непохожих друг на друга, совершенно отдельных личностей. И не потому, что ее собственное чувство к любимому стало иссякать, не дай-то Бог, как молилась про себя, скорее наоборот, оно окрепло, нашло свою точку опоры, отдохновения и первого начала, но и потребовало от Машеньки некоего движения вперед, как и положено естественными законами развития. Тогда она и ощутила впервые потребность переносить внутренние свои переживания в мир внешний, иначе говоря, стала воспринимать окружавших ее в большом доме людей не только через призму своего и их отношения к Яну, но и сама, независимо от этого, по-разному к ним относиться. И различать оттенки отношений к себе.