В сердце Антарктики - Эрнст Шеклтон

То, что Пристли испытал за это время, рассказано в его дневнике. «Я вызвался спать в мешке вне палатки, – пишет он. – К тому времени, когда я приготовился укладываться, метель уже снова разыгралась основательно; единственное защищенное место, которое я смог найти, было на вершине холма. Я сказал Джойсу, где он меня найдет утром, и расположился на ночлег, к счастью, навалив сначала из предосторожности на свои непромокаемые штаны и куртку рядом с мешком несколько глыб кенита. Проснувшись через несколько часов, я увидел, что ветер, усиливаясь, перешел в бурю и что пурга несет тучи снега над моей головой. Я понял, что оставшимся в палатке будет трудно добраться до меня утром. Поэтому вылез из мешка и оделся, причем во время этой операции и в мешок, и в одежду набился снег. Затем с трудом я стащил мешок вниз по крутому склону скалы к саням. Здесь я завернулся в полотнище палатки и лег поперек ветра. Примерно через два часа меня занесло так сильно, что я был вынужден высвободить плечи из мешка и высунуться из сугроба. Затем я попробовал, что будет, если лечь головой к ветру. Это оказалось очень удачным положением, и я провел в нем следующие 72 часа. При каждом изменении направления ветра он перемещал меня книзу на один-два метра; меня постепенно сносило по обдуваемой ветром поверхности ледника. Я был уже в 20–30 метрах от палатки. В случае, если бы сила ветра возросла, мне угрожала опасность быть снесенным либо на скалы, находившиеся в 400 метрах книзу от палатки, либо прямо вдоль по леднику через обрыв высотой в 30 метров в бухту Подковы.

Товарищи, находившиеся в палатке, трижды ухитрялись передать мне сухарей и сырого пеммикана, а Марстон достал из моего спинного мешка шоколад и принес его мне. Главной моей бедой, однако, было отсутствие воды. Перед тем как улечься, я выпил немного чаю, но с того времени почти 80 часов я ничего не пил, а только пососал несколько кусочков льда, которые удавалось отковырять кончиком английской булавки. Когда Джойс пришел во второй раз, кажется в начале третьего дня, он сообщил мне, что веревки на верхних концах кольев палатки сдали и что брезент прорван углом банки с сухарями. Он добавил, что снег на нижнем краю полотнища палатки не держится и что оно прижато только несколькими камнями; поэтому находящиеся в палатке все время ждут, что палатку вот-вот унесет совсем. Когда Джойс в этот раз уходил от меня, снег несло такой густой пеленой, что он ничего не видел. Чтобы найти дорогу обратно, Джойсу пришлось кричать и прислушиваться к ответным крикам товарищей по палатке. Он прошел только четверть расстояния до нее, как глаза его забило снегом и сейчас же закрыло льдом. Когда Джойс добрался до палатки, лицо его было покрыто маской льда и обе ноги приморожены. Ему помогли войти и отходили ноги растиранием. Дальнейшие попытки добраться до меня были уже невозможны. Джойс принес мне сухарей и сырого пеммикана.

Готовить в палатке было невозможно, так как нельзя было добраться до саней и достать воронку для заправки керосином. Может показаться преувеличением, что мы не могли добраться до саней, находившихся от палатки всего в четырех метрах или даже меньше того, но нужно помнить о том, что мы лежали на склоне чисто выметенного ветром ледника, на котором наши финеско не находили опоры. Снег, покрывавший лед, когда мы располагались на ночлег, весь исчез под бешеным натиском бури. Наши подбитые гвоздями лыжные ботинки были повешены сушиться на ледорубы вокруг саней, но все равно в бурю их невозможно было бы носить: ноги коченели даже в меховых финеско. Поскользнуться на льду означало верную гибель.

Небольшое ослабление ветра к концу третьего дня вызвало у меня надежду добраться до палатки. Я стал готовиться к переходу и надел для этого свою верхнюю одежду – нелегкая задача, когда лежишь в спальном мешке. Ветер и пурга уменьшились, и я обрадовался, что, наконец, смогу ориентироваться по окружающим предметам. Однако я не мог бы выбраться из мешка без того, чтоб меня не снесло еще ниже вдоль скользкого ледника, а я понимал, что с громоздким мешком мне невозможно будет ползти вверх по склону. Лишиться же мешка было равносильно тому, чтобы дать ветру снести себя в море».

Часа через два после этого, во время одного из тех удивительных промежутков затишья, которые наступают иногда среди антарктической бури, Марстон рискнул выбраться из палатки. По обе стороны от лагеря ветер с полной силой гнал снег, но Марстону удалось добраться до Пристли раньше, чем снова налетела буря. Они поволокли спальный мешок вверх по леднику, прижимая его камнями и подвигая вперед толчками; оба вошли в палатку.

«Четверым в палатке на троих здорово тесно, – продолжает Пристли, – но когда людей пятеро – это ужасно; понадобилось некоторое время, пока я сумел поместиться хоть сидя. Первым делом нужно было осмотреть примороженные ноги и заняться уходом за ними; осмотр дал максимум того, чего можно было ожидать: и у Марстона, и у меня были обморожены обе ноги. Массаж восстановил кровообращение. Я залез в мешок Марстона, и он стал готовить чай… После чая я залез в свой мешок и улегся поверх Мёррея и Марстона. Повозившись долгое время, мы ухитрились улечься довольно сносно, хотя в настолько неудобных позах, что спать было невозможно.

Около половины пятого утра сготовили в палатке пеммикан и позавтракали по-настоящему, так как ветер, наконец, действительно начал стихать. Из-за холода, длительного пребывания в полуголодном состоянии в тесноте и из-за того, что в еду попал керосин, мы не могли отдать должное ни похлебке, ни какао, которое за ней последовало. Мы все еще чувствовали пустоту в желудке, когда метель прекратилась, и вышли из палатки в бурю, чтобы уложить сани и двинуться домой.

От восхождения на гору пришлось, конечно, отказаться. Я надел свои мокрые финеско и вышел помогать, но меньше, чем через пять минут, хотя температура была 22° F [—5,6 °C], был снова в палатке: на обеих ногах обмерзли пальцы. Понадобилось полчаса, чтобы восстановить циркуляцию поколачиванием, массажем и растиранием снегом. Этот излюбленный Марстоном способ лечения весьма радикален, но вместе с тем он и самый болезненный из известных мне: антарктический снег всегда состоит из маленьких острых кристаллов, очень хрупких и твердых. Мы очень нетерпеливо переносили эту неизбежную задержку, так как налицо были все признаки возобновления бури и метели. К счастью, мы тронулись в путь раньше, чем поднялась метель, а ветер был в общем благоприятен. Мы оставили на месте лагеря все продовольствие, единогласно дав этой отдельно стоящей скале название «Несчастный нунатак». Покидая это место, мы, пожалуй, так же радовались, как радовалась бы душа, покидающая чистилище. Здесь также была оставлена банка сухарей и керосин для будущей попытки восхождения, которое должны были совершить Мёррей, Дэй, Марстон и Джойс.

Поразителен был контраст между выметенной ветром поверхностью ледника и той, по которой мы с трудом тащили сани во время нашего похода вверх. Вместо ровного ковра рыхлого снега толщиной в 15 см, местами с сугробами по колено, теперь виднелись пятна ледникового льда, большие участки фирна и твердые сугробы снега, на котором ни наш вес, ни вес саней не оставлял ни малейшего отпечатка. Эти сугробы сильно нависали с юго-восточной стороны и часто имели в высоту от 30 до 45 см. Хотя два человека тянули, а два направляли сани, везти их поперек дувшего в это время сильного ветра было нелегко. В течение долгого времени мы поднимались приблизительно в километре к северу от бухты Подковы по совершенно незнакомой местности, среди ряда еще не исследованных морен. К несчастью тащивших сани, от меня не было никакого толку: я едва мог тащиться сам, поэтому все очень обрадовались, когда довезли сани до бухты Задней на Голубом озере, где мы их и оставили до следующего дня. Добравшись до зимовки, все усиленно занялись питанием и восстановлением сил, так как пробыли в походе пять дней».