Подросток - Федор Достоевский

Он фатально посмотрел на меня.

— Да, да! — вскричал я вдруг, точно воскресая, — едем! Ятолько вас и ждал…

Замечу, что я ни одного мгновения не думал в эти часы орулетке.

— А подлость? А низость поступка? — спросил вдруг князь.

— Это что мы на рулетку-то! Да это всё! — вскричал я, —деньги всё! Это только мы с вами святые, а Бьоринг продал же себя. АннаАндреевна продала же себя, а Версилов — слышали вы, что Версилов маньяк?Маньяк! Маньяк!

— Вы здоровы, Аркадий Макарович? У вас какие-то странныеглаза.

— Это вы, чтоб без меня уехать? Да я от вас теперь неотстану. Недаром мне всю ночь игра снилась. Едем, едем! — вскрикивал я, точновдруг нашел всему разгадку.

— Ну так едем, хоть вы и в лихорадке, а там…

Он не договорил. Тяжелое, ужасное было у него лицо. Мы ужевыходили.

— Знаете ли, — сказал он вдруг, приостановившись в дверях, —что есть и еще один выход из беды, кроме игры?

— Какой?

— Княжеский!

— Что же? Что же?

— Потом узнаете что. Знайте только, что я уже его недостоин,потому что опоздал. Едем, а вы попомните мое слово. Попробуем выход лакейский…И разве я не знаю, что я сознательно, с полной волей, еду и действую как лакей!

Я полетел на рулетку, как будто в ней сосредоточилось всемое спасение, весь выход, а между тем, как сказал уже, до приезда князя я обней и не думал. Да и играть ехал я не для себя, а на деньги князя для князя же;осмыслить не могу, что влекло меня, но влекло непреоборимо. О, никогда этилюди, эти лица, эти крупёры, эти игорные крики, вся эта подлая зала уЗерщикова, никогда не казалось мне все это так омерзительно, так мрачно, такгрубо и грустно, как в этот раз! Я слишком помню скорбь и грусть, по временамхватавшую меня за сердце во все эти часы у стола. Но для чего я не уезжал? Длячего выносил, точно принял на себя жребий, жертву, подвиг? Скажу лишь одно:вряд ли я могу сказать про себя тогдашнего, что был в здравом рассудке. А междутем никогда еще не играл я так разумно, как в этот вечер. Я был молчалив исосредоточен, внимателен и расчетлив ужасно; я был терпелив и скуп и в то жевремя решителен в решительные минуты. Я поместился опять у Zéro, то естьопять между Зерщиковым и Афердовым, который всегда усаживался подле Зерщиковасправа; мне претило это место, но мне непременно хотелось ставить наZéro, a все остальные места у Zéro были заняты. Мы играли уже слишком час; наконец я увидел с своего места, что князь вдруг встал и, бледный,перешел к нам и остановился передо мной напротив, через стол: он все проиграл имолча смотрел на мою игру, впрочем, вероятно, ничего в ней не понимая и даже недумая уже об игре. К этому времени я только что стал выигрывать, и Зерщиковотсчитал мне деньги. Вдруг Афердов, молча, в моих глазах, самым наглым образом,взял и присоединил к своей, лежавшей перед ним куче денег, одну из моихсторублевых. Я вскрикнул и схватил его за руку. Тут со мной произошло нечтомною неожиданное: я точно сорвался с цепи; точно все ужасы и обиды этого днявдруг сосредоточились в этом одном мгновении, в этом исчезновении сторублевой.Точно все накопившееся и сдавленное во мне ждало только этого мига, чтобыпрорваться.

— Это — вор: он украл у меня сейчас сторублевую! — восклицаля, озираясь кругом, вне себя.

Не описываю поднявшейся суматохи; такая история была здесьсовершенною новостью. У Зерщикова вели себя пристойно, и игра у него темславилась. Но я не помнил себя. Среди шума и криков вдруг послышался голосЗерщикова:

— И однако же, денег нет, а они здесь лежали! Четырестарублей!

Разом вышла и другая история: пропали деньги в банке, подносом у Зерщикова, пачка в четыреста рублей. Зерщиков указывал место, где онилежали, «сейчас только лежали», и это место оказывалось прямо подле меня,соприкасалось со мной, с тем местом, где лежали мои деньги, то есть гораздо,значит, ближе ко мне, чем к Афердову.

— Вор здесь! Это он опять украл, обыщите его! — восклицал я,указывая на Афердова.

— Это — все потому, — раздался чей-то громовый ивнушительный голос среди общих криков, — что входят неизвестно какие. Пускаютнерекомендованных! Кто его ввел? Кто он такой?

— Долгорукий какой-то.

— Князь Долгорукий?

— Его князь Сокольский ввел, — закричал кто-то.

— Слышите, князь, — вопил я ему через стол в исступлении, —они меня же вором считают, тогда как меня же здесь сейчас обокрали! Скажите жеим, скажите им обо мне!

И вот тут произошло нечто самое ужасное изо всего, чтослучилось во весь день… даже из всей моей жизни: князь отрекся. Я видел, как онпожал плечами и в ответ на сыпавшиеся вопросы резко и ясно выговорил:

— Я ни за кого не отвечаю. Прошу оставить меня в покое.

Между тем Афердов стоял среди толпы и громко требовал, чтобего обыскали. Он выворачивал сам свои карманы. Но на требование его отвечаликриками: «Нет, нет, вор известен!» Два призванные лакея схватили меня сзади заруки.

— Я не дам себя обыскивать, не позволю! — кричал явырываясь.

Но меня увлекли в соседнюю комнату, там, среди толпы, меняобыскали всего до последней складки. Я кричал и рвался.

— Сбросил, должно быть, надо на полу искать, — решил кто-то.

— Где ж теперь искать на полу!

— Под стол, должно быть, как-нибудь успел забросить!

— Конечно, след простыл…

Меня вывели, но я как-то успел стать в дверях и сбессмысленной яростию прокричать на всю залу:

— Рулетка запрещена полицией. Сегодня же донесу на всех вас!

Меня свели вниз, одели и… отворили передо мною дверь наулицу.

День закончился катастрофой, но оставалась ночь, и вот что язапомнил из этой ночи.

Я думаю, был первый час в начале, когда я очутился на улице.Ночь была ясная, тихая и морозная. Я почти бежал, страшно торопился, но —совсем не домой. «Зачем домой? разве теперь может быть дом? В доме живут, язавтра проснусь, чтоб жить, — а разве это теперь возможно? Жизнь кончена, житьтеперь уже совсем нельзя». И вот я брел по улицам, совсем не разбирая, кудаиду, да и не знаю, хотел ли куда добежать? Мне было очень жарко, и я поминутнораспахивал тяжелую енотовую мою шубу. «Теперь уже никакое действие, казалосьмне в ту минуту, не может иметь никакой цели». И странно: мне все казалось, чтовсе кругом, Даже воздух, которым я дышу, был как будто с иной планеты, точно я вдругочутился на Луне. Все это — город, прохожие, тротуар, по которому я бежал, —все это было уже не мое. «Вот это — Дворцовая площадь, вот это — Исаакий, —мерещилось мне, — но теперь мне до них никакого дела»; все как-то отчудилось,все это стало вдруг не мое. «У меня мама, Лиза — ну что ж, что мне теперь Лизаи мать? Все кончилось, все разом кончилось, кроме одного: того, что я — ворнавечно».