Детство - Карл Уве Кнаусгорд

Вдруг кто-то крикнул:

— У Тура стоит! У Тура стоит!

Я открыл глаза и посмотрел в сторону Сверре — кричал он.

Он указывал пальцем в другой конец узкого помещения, там стоял, свесив руки, улыбающийся Тур, писюн — торчком. У Тура был самый большой писюн из всего класса, а может быть, и во всей школе. Он болтался у него между ног, как большая сарделька, и это не могло остаться секретом: штаны он носил тесные, а писюн укладывал наискось вверх, чтобы все видели. Да, он был большой. Но сейчас, когда он поднялся, то стал вообще громадным.

— Господи помилуй! — воскликнул Гейр Хокон.

Все смотрели на него, общая взвинченность нарастала, и было ясно, что надо срочно что-то предпринимать. Разве можно упустить такое!

— Отнесем его к фру Хензель! — крикнул Сверре. — Давайте скорей, пока не кончилось!

Фру Хензель, красивая и чопорная, что подчеркивали ее узкие очки и гладко стянутые назад волосы, вела у нас физкультуру. Родом немка, она говорила на ломаном норвежском и отличалась строгостью. От ее придирчивого внимания не ускользала ни одна мелочь, и в то же время держалась она отстраненно: за все это вместе мы прозвали ее аристосраткой. Ее уроки были для нас сплошное мучение, она обожала всякие гимнастические снаряды и почти никогда не давала нам поиграть в футбол. Когда Сверре предложил тащить Тура к ней в зал, где она, все еще в синей спортивной форме, белых носках и со свистком на шее, наводила порядок после занятий, все с восторгом подхватили такую замечательную идею.

— Ой, нет! — сказал Тур. — Не надо!

Подошли Сверре и Гейр Хокон и подхватили его под руки.

— Эй, кто-нибудь еще, помогите! — крикнул Сверре. — Нужны еще двое!

К ним присоединился Даг Магне, схватил Тура за ноги и поднял. Тур что-то возражал и отбрыкивался, когда его потащили из душевой, но не так чтобы очень. Остальные ринулись за ними. Зрелище было из ряда вон. Совершенно голый Тур, с громадным торчащим елдаком, на руках у четырех голых пацанов — в сопровождении других голых мальчишек. Процессия прошествовала через раздевалку в просторный, холодный зал, где фру Хензель, дама лет тридцати, обернулась при нашем появлении и воззрилась на эту сцену из дальнего конца помещения.

— Что это вы? — спросила она.

Четверка, которая несла Тура, бегом вбежала ей навстречу и выставила Тура перед ней стоймя, точно музейную статую, и, подержав так секунд пять, чтобы фру Хензель успела налюбоваться, снова опустила его в лежачее положение и галопом унеслась с ним в раздевалку.

Фру Хензель только и выговорила: «Ну что же вы, мальчики, нельзя же так» — и ничего особенного не сделала: не вскрикнула, не взвизгнула, не раскрыла от изумления рот, не выпучила глаза так, чтобы они вылезли из орбит, словом — ничего такого, на что мы в душе надеялись. Но все же шутка удалась. Мы показали ей гигантский стояк Тура.

В раздевалке мы потом обсуждали, что теперь будет. Лишь немногие ждали, что последуют строгие меры, по той простой причине, что ей будет неудобно давать этому делу ход. Но тут мы ошиблись. Оно имело громкие последствия. К нам в класс явился директор, четверку, которая несла Тура на руках, в наказание оставили после уроков, а всем остальным устроили небывалую головомойку и так отчихвостили, что только перья летели. Единственным, кто вышел из этого испытания с почетом, был Тур, его представили жертвой: и директор, и фру Хензель, и классная руководительница расценили эту выходку как коллективную травлю. Тур даже выиграл в общем мнении, так как в результате все, включая девочек, узнали про эту его сенсационную особенность, причем без малейшего усилия с его стороны.

В тот вечер я долго разглядывал себя голым в зеркале.

Но это было легче сказать, чем сделать. Единственное большое зеркало висело у нас в прихожей перед лестницей. Не мог же я там стоять голый, даже если в доме никого нет, потому что всегда кто-нибудь мог неожиданно прийти, и какой быстрой ни была бы моя реакция, вошедший все равно заметил бы мою удирающую вверх по лестнице голую задницу.

Нет уж! Оставалось зеркало в ванной.

Но оно было рассчитано только на лицо. Если приблизить голову почти вплотную к стеклу, а ноги отставить как можно дальше, можно было увидеть часть туловища, но в таком ракурсе, что ничего толком не поймешь.

Поэтому, устроившись в гостиной с газетой и чашкой кофе, я дождался, когда мама кончит мыть после обеда посуду. Потом зашел на кухню за стулом. Если бы мама спросила, зачем он мне понадобился, я сказал бы, что хочу в ванной поставить на него магнитофон. Если бы она спросила, почему я не поставлю его, как всегда, на пол, я бы сказал, что раньше не знал, а оказывается, электричество с водой — это опасно, а я часто надрызгиваю на пол, когда моюсь.

Но она ничего не спросила.

Я заперся в ванной, разделся, придвинул стул к стене и залез на него.

Сначала я посмотрел на себя спереди.

Писюн у меня был не такой, как у Тура. Скорее как небольшая пробка, или даже пружинка, потому что начинал дергаться туда-сюда, если по нему щелкнуть.

Я взял его в руку. Интересно, какой он может стать длины?

Затем повернулся и посмотрел на него сбоку. Так он казался немного длиннее. В остальном, похоже, точно такой, как у всех в классе, за исключением Тура, да?

Похуже обстояло дело с бицепсами. Они были такие хилые. И грудная клетка тоже. Я неожиданно сделал открытие, глядя на фотографию, сделанную на Кубке Норвегии, что торс у меня сужается кверху. А так явно не должно быть. Я же иногда делал на физкультуре отжимания, но, правда, всегда жульничал. Никто, кроме меня, не знал, что на самом деле я не мог отжаться ни одного раза.

Я слез со стула, пустил в ванну воду и, пока она лилась из ротика под поперечиной с парой глаз — одним красным и одним синим, сбегал в комнату за магнитофоном, поставил «Outlandos d’Amour» — мою обычную музыку для купания, — водрузил его на стул, нажал play и осторожно опустился в ванну. Было так горячо, что не сесть. Я несколько раз садился и снова вставал, садился и вставал, пока кожа не привыкла к температуре и я не смог лежать; музыка лилась из маленького кассетника, я подпевал во весь голос, мечтая о том, как стану знаменитым и что тогда скажут все девчонки, которых я знаю. «I feel lo lo lo, — распевал я. — I feel lo lo lo. I feel lo lo lo. I feel lo lo lo. I feel lo lo lo. I feel lo lo lo. Lo. I feel lo. I feel lo. I feel so lonely[30]. I feel so lonely. I feel so lonely lonely lonely lo. I feel so lonely lonely lonely lo. Lonely lone. Ah I feel SO LONELY! So lonely. So lonely. So lonely. So lonely. So lonely. I feel so lonely. I feel so lonely. I feel so lonely».

Я ловил каждый оттенок в голосе Стинга, даже вздох в конце. Иногда я от восторга принимался колотить кулаками в край ванны. Когда песня закончилась, я вытер полотенцем руки и промотал кассету вперед, до «Masoko Tanga» — еще одной из моих любимых вещей.