Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны - Бен Макинтайр

Советские служебные собаки, скорее всего, никогда раньше не нюхали ничего похожего на сырно-луковые чипсы. Рейчел угостила одну из собак, и та успела жадно проглотить хрустящую субстанцию, пока ее не окликнул неулыбчивый кинолог. Но другая собака уже вовсю обнюхивала багажник «сиерры». Гордиевский слышал прямо над собой приглушенную русскую речь.

Видя, что собака кружит около багажника, Каролина Аскот пустила в ход оружие, какое еще никто и никогда не применял ни в холодной, ни на какой-либо другой войне. Поверх багажника, прямо над спрятанным шпионом, она положила Флоренс и стала менять ей подгузник, который малышка только что, по счастливой случайности, замарала. Перепеленав девочку, Каролина бросила перепачканный и сильно пахнущий подгузник совсем рядом с любопытной овчаркой. «Как я и ожидала, собака обиженно убралась прочь». Обонятельная диверсия изначально не входила в план побега. Уловка с подгузником стала полнейшей импровизацией — и сработала как нельзя лучше.

Мужчины вернулись с заполненными бумажками. Через пятнадцать минут показался пограничник со всеми четырьмя паспортами, сверил фотографии с лицами пассажиров, вручил паспорта их владельцам и пожелал всем счастливого пути.

Перед последним заслоном образовалась очередь из семи машин. Там тоже тянулось заграждение с колючей проволокой, высились два наблюдательных пункта, а пограничники были вооружены пулеметами. В течение двадцати минут британцы медленно-медленно продвигались, помня о том, что с дозорных вышек за ними пристально наблюдают в бинокли. Теперь Джи был впереди, а Аскот за ним. «Нервы у нас были напряжены до предела».

Последним советским барьером был собственно паспортный контроль. Советские пограничники изучали британские дипломатические паспорта, казалось, целую вечность. Потом, наконец, шлагбаум открылся.

Теперь они были, в принципе, уже в Финляндии, но впереди оставались еще два заслона: финская таможня и финский паспортный контроль. Достаточно было бы одного телефонного звонка из СССР, чтобы там их развернули. Финский таможенник внимательно изучил документы Джи, а затем указал на то, что всего через несколько дней у него истекает срок автомобильной страховки. Джи возразил, что они вернутся в СССР раньше. Таможенник пожал плечами и поставил на документ печать. Гордиевский почувствовал, что дверь со стороны водителя закрылась, а вскоре машина дернулась и снова поехала.

Автомобили съезжались к последнему заслону. Дальше простиралась Финляндия. Джи просунул через решетку паспорта. Финский чиновник медленно их рассмотрел, вернул и вышел из будки, чтобы поднять шлагбаум. Но тут у него зазвонил телефон. Он вернулся в будку. Артур и Рейчел Джи молча смотрели прямо перед собой. Казалось, протекла вечность. Затем пограничник снова вышел и, позевывая, открыл дорогу. Было уже 4:15 по московскому времени, в Финляндии — 3:15.

Гордиевский во тьме багажника услышал, как шины с шипеньем начинают двигаться по асфальту, и ощутил вибрацию, когда «форд» начал набирать скорость.

Внезапно из магнитофонной приставки на полную громкость зазвучала музыка. Это был уже не ненавистный Гордиевскому Dr. Hook — это были звуки классического произведения для оркестра, которое он хорошо знал. Артур и Рейчел Джи еще не могли сообщить своему тайному пассажиру словами, что теперь он на свободе. Зато они могли сделать это при помощи музыки — а именно, торжественными начальными аккордами симфонической поэмы финского композитора, в которой он прославил свою родную землю.

Звучала «Финляндия» Яна Сибелиуса.

Через двадцать минут две британские машины свернули на проселочную дорогу и начали углубляться в лес. Местность выглядела совершенно иначе, чем на фотографиях, которые Аскот рассматривал в Лондоне: «В лесу проложили несколько новых дорог, и вокруг условленного места припарковалось, как мне вначале показалось, слишком много щегольских новых машин, а из них на нас глазели какие-то типы с каменными лицами, которых я никогда раньше не видел». Это были датчане — Эриксен и Ларсен, «готовые пойти в атаку на враждебные советские машины». Аскот был не единственным, кого насторожила внезапная активность в этом обычно тихом месте. Подъехала видавшая виды коричневая «мини» с пожилой финкой за рулем — она явно приехала за грибами. «Конечно, она перепугалась и быстренько уехала». За деревьями Аскот заметил Мартина Шоуфорда — «его я сразу узнал по светлой шевелюре». Проехав мимо бежевой «вольво» и приготовившись остановиться, он вдруг увидел лицо Вероники Прайс, прижавшееся к окну. Она произнесла одними губами: «Сколько?» Аскот поднял один палец.

Гордиевский почувствовал, как машина с глухим ударом остановилась на лесной дороге.

Сцена, которая затем разыгралась, напоминала замедленный и беззвучный эпизод из сновидения. Браун и Прайс бросились вперед. Датчане остались на местах. Браун открыл багажник. Там лежал Гордиевский — весь в поту, в сознании, но и в оцепенении. «Он лежал полуголый в луже: и мне сразу же показалось, что передо мной новорожденное дитя в амниотической жидкости. Действительно, он будто чудом родился заново».

Гордиевского на миг ослепил солнечный свет. Он видел только голубое небо, облака и деревья. Браун помог ему выбраться и встать на ноги. Вероника Прайс не любила открыто выказывать эмоции, но было видно, что она растрогана, «у нее на лице читалась смесь узнавания и любви». Она даже в шутку погрозила пальцем, как бы говоря: «Это надо же — в такую передрягу попал!»

Гордиевский схватил обе ее руки, поднес к губам и поцеловал: этим характерным русским жестом он выразил ей благодарность за освобождение. Потом он, пошатываясь, зашагал туда, где стояли Каролина Аскот и Рейчел Джи. Отвесив низкий поклон, он и им поочередно поцеловал руки. «Мы все видели, как из кустов выходит какой-то одичалый бугай, а тут вдруг перед нами предстал учтивый мужчина, способный на самые галантные жесты». На плечи у него все еще было накинуто алюминиевое одеяло. «Он был похож на бегуна, только что пробежавшего марафонскую дистанцию».

Вероника взяла его под руку и тихонько отвела в сторонку — метров на десять в сторону леса, подальше от микрофонов, спрятанных в британских машинах.

Наконец, он произнес (назвав Веронику ее кодовым именем, под которым всегда знал ее): «Джоан, меня кто-то выдал».

Но времени для разговоров сейчас не было.

На этом втором месте встречи Гордиевский быстро переоделся в чистое. Его грязную одежду, обувь, сумку и советские документы засунули в пакет, свернули и положили в багажник машины Шоуфорда, вместе с фальшивыми паспортами для Лейлы и детей и не понадобившимися шприцами и одеждой. Прайс села за руль арендованной финской машины, а Браун с Гордиевским разместились на заднем сиденье. Прайс свернула на шоссе, уходившее на север. Гордиевский отмахнулся от предложенных ему бутербродов и фруктового сока, которые припасла для него Вероника. «Мне так хотелось виски, — говорил он позднее. — Почему они не захватили для меня виски?» Браун ожидал, что Гордиевский будет на грани нервного срыва от усталости, но он «отлично держал себя в руках». Он начал рассказывать обо всем, что с ним случилось в СССР: как его напичкали каким-то психотропным веществом и учинили ему допрос, как он несколько раз уходил от слежки и как потом кагэбэшники выслеживали его, но необъяснимым образом не арестовывали. «Как только у него появилась возможность говорить — он сразу же принялся разбирать дело и указывать нам, где мы просчитались». Браун деликатно поинтересовался, что же стало с семьей. «Брать их с собой было слишком рискованно», — сухо ответил Гордиевский и, не пускаясь в дальнейшие объяснения, воззрился на пролетавшие за окном финские сельские пейзажи.