Таинственное пламя царицы Лоаны - Умберто Эко

Он выходит, небо стало совсем низким и наполовину скрыло дома. Он смотрит на утонувшие во мраке и разгуле стихий арки улицы Риволи, и ему кажется, что он находится в темном туннеле под Темзой. Он заходит в другую таверну, где над стойкой возвышаются огромные пивные насосы, и рассматривает других островитян — англичанок с лошадиным оскалом зубов, длиннейшими ладонями и стопами, поглощающих горячее мясо, сваренное в грибном соусе и под коркой, — такой пирог. Он заказывает суп из бычьих хвостов, копченую треску, ростбиф, две пинты эля, заедает стилтоном[379]и запивает стаканом бренди.

Ожидая счета, следит, как дверь таверны открывается и входят люди, пахнущие мокрым псом и каменным углем. Дез Эссент думает: зачем пересекать Ла-Манш? Он ведь уже побывал в Лондоне, впитал его запахи, насмотрелся на местные нравы и насытился английской жизнью. Распорядившись отвезти себя снова на вокзал, он возвращается домой с саквояжем, баулом, портпледом и зонтиком — в привычное убежище, ощущал физическую и душевную усталость человека, приехавшего домой после долгого и опасного путешествия.[380]

Таково и мне: даже в дни яркой весны блуждаю во внутриутробном тумане. Однако только болезнь или отверженность могли бы полностью оправдать мой отказ от жизни. Необходимо доказать самому себе, что этот побег доблестен и благ.

И вот я нашел у себя недуг. Я слышал: заболевания сердца проявляются в синюшности губ, надо сказать, что именно в эти годы у моей матери диагностировали сердечную недостаточность. Не такую уж выраженную, но наша семья хлопочет и волнуется — даже немножко чрезмерно.

Утром подхожу к зеркалу, вижу, что у меня губы синие. Выхожу на улицу, бегу что есть сил. Так и есть, одышка и аномальные пульсации в груди. Значит, я теперь сердечно-больной. Приговоренный к смерти, точно Граньола.

Я ухожу в сердечную болезнь как в запой. Слежу, как прогрессирует заболевание, губы темнеют, щеки западают, первый цвет юношеской прыщеватости воспламеняет мне лицо алыми пятнами. Я уйду молодым, как святой Луиджи Гонзага и как Доменико Савио. Однако, по гордыне духа, я подспудно переиначиваю «Упражнение в благой смерти», подменяю власяницу поэзией.

Я живу в слепящих сумерках: Придет тот день, когда В сердце застынет влага, Жилы оледеия, Перо в руке у меня Скрипнет, прорвется бумага, И я умру тогда.[381]

Я уходил от жизни не оттого, что жизнь дурна, а оттого, что она при всем безумии банальна и устало воспроизводит один и тот же ритуал — смерть. Затем, смиряющийся мирянин, словоохотливый мистик, я начал думать, что лучший из уходов — это на неизведанный остров, который порой брезжит еще, пусть только издалека, между Тенерифе и Пальмовыми:[382]

Этот берег блаженный корабли, скользя, огибают,

над цветами невиданными пальмы с высоты благосклонны,

и густой и могучий лес благоухает

сладким потом камеди и соками кардамона…

Предвещает себя запахом, как блудница,

неизведанный остров… Но кормчего повеленьем

корабль путь прямит, остров должен из виду скрыться

и окраситься в голубой цвет отдаленья.[383]

Устремясь к недосягаемому, я окончательно распрощался со своим смирительным периодом. Жизнь осмотрительного отрока сулила мне в качестве награды ту, что сиятельней утреннего света, ту, что светлее, чем луна, и белее. Однако один-единственный неблагой помысел мог отобрать ее у меня. Неизведанный же остров всегда останется, как раз за счет недостижимости, гарантированно моим.

Я готовлю себя для встречи с Лилой.

И Лила тоже появилась из книги. Переходя из гимназии в лицей, на пороге своих шестнадцати, я нашел у дедушки «Сирано де Бержерака» Ростана. Почему он потом не обнаружился в Соларе ни на чердаке, ни в капелле, трудно сказать. Может, я его зачитал до дыр и книгу пришлось выбросить? Я и сейчас помню почти дословно каждую строку.

Сюжет общеизвестен. Вот почему «Сирано» я помнил и после инсульта. Душещипательная мелодрама, которая идет во многих провинциальных театрах. А я тогда помнил исключительно то, что известно всем. Связь же этих строчек лично со мной мне открылась только сегодня. Оказывается, именно в «Сирано» — ключ к моему взрослению и история первых любовных переживаний.

Сирано, блистательный бретер, уродлив. Его проклятие — несуразный нос:

Да. Он крупней, чем красноречье ваше,

А я бы о таком, заметьте,

О выдающемся предмете

Острот набрал бы целые тома,

Меняя жесты и тона…

Развязный тон, каким острят друзья:

Вам из стакана пить нельзя —

Побьет ваш нос посуду вашу!

Позвольте подарить вам чашу?

Или почтительно-умильный:

Вы этой башнею фамильной

Давно владеете?

Наивный: С дальних мест

Вы этот монумент везли для дам столичных?

Любезный: Сударь любит птичек?

Он приготовил им вместительный насест![384]

Сирано влюблен в свою кузину Роксану, прециозницу дивной красоты (Кого же может полюбить урод? Конечно, самую красивую из женщин!). Она, возможно, и восхищается его храбростью, но он никогда не посмел бы ей признаться, стыдясь своего уродства. Лишь один раз, когда она вызывает его на разговор, в нем вспыхивает надежда — может быть, невозможное возможно? Нет. Жестокое разочарование: Она признается ему, что влюбилась в красивого Кристиана, новоиспеченного кадета из Гаскони, и просит кузена взять его под опеку.

Сирано идет на крайнюю жертву: решает любить Роксану, говоря к ней устами Кристиана. Он подсказывает Кристиану, красивому, дерзкому, но неученому, нежные любовные признания. Пишет за него жаркие письма. Ночью подменяет его под балконом возлюбленной, чтобы нашептать знаменитую просьбу о поцелуе: однако затем не он, а Кристиан поднимается за наградой на балкон. Поднимитесь же сорвать сей цвет вожделения, обонять сей аромат души, слышать шелест пчелы, длить бесконечное мгновение… «Иди обладай, животное», — подталкивает Сирано к балкону соперника, и, пока те целуются, он плачет в тени, наслаждаясь своей бедной победой, зная, что в Кристиане ее пылающие губы целуют те слова, которые выговаривал он, Сирано.

Сирано и Кристиан идут на войну, Роксана, влюбленная еще сильнее, приезжает к ним в армию, исполненная восторга от писем, которые Сирано от имени Кристиана посылает ей ежедневно. Она признается кузену, что влюблена не в наружность Кристиана, а в его душу и изумительное красноречие. Она любила бы за это, даже будь он уродлив. Сирано понимает: это означает, что любят его. Он уже готов открыть тайну, но тут как раз Кристиан, сраженный вражеским ядром, погибает. Роксана терзается над трупом несчастного, и Сирано сознает, что никогда уже не сможет ничего объяснить.