Счастливый слон - Анна Бялко

Мне не хотелось никуда идти, и вообще ничего не хотелось, но я подумала, что, возможно, на сытый желудок все окажется как-то симпатичнее, и согласилась. Заперла галерею, взяла Сашку под руку и мы пошли.

Здесь, на Кузнецком мосту, одной из центральных торговых московских улиц, как вы понимаете, нет ни малейшей проблемы с поиском приличного места для еды. Тут полно самых разнообразных кафе, на любой вкус и толщину кошелька, но мне отчего-то казалось, что идем мы бесконечно долго.

Мы брели, спотыкаясь и поскальзываясь на оледеневших сугробах, потому что улицы в Москве даже в центре чистят отвратно. Если бы я не держалась за Сашку, то наверняка упала бы раза три, да и он время от времени чертыхался, теряя устойчивость на ходу. Уже смеркалось, хотя времени было не много, уже зажглись фонари, которые здесь были не белые дневные, а мутно-желтые, под старину. Обычно мне это даже нравилось, но сегодня этот жалобно-желтый свет, смешиваясь с серо-сиреневыми сумерками и отблесками витрин, в которых торчали неестественно подсвеченные и наряженные манекены, создавал какую-то фантасмагорическую картину роскоши и уныния одновременно. Вот именно так – роскоши и уныния. Улицы были забиты народом, одетым почему-то исключительно в мутно-черное, мы то и дело с кем-то сталкивались, в лицо дул промозглый ветер, пахло жженым бензином, горелым салом и почему-то сладкими духами «Шанель». И среди всего этого мы, вцепившись друг в друга, как каторжники, приязанные к одному и тому же ядру, тащились сквозь сумрачные кварталы в поисках еды.

И когда мы наконец зашли куда-то, лучше не стало. Все-таки, очевидно, дело было все-таки в моем внутреннем состоянии. Мне не хотелось отдавать гардеробщику куртку, как будто это была моя последняя броня. Кроме того, почему-то все время казалось, что дама-метрдотель, или, как это теперь называется, хостесс, которая объективно была исключительно миловидной особой в кудрях и кружеве, смотрит на меня со злобной радостью, как ведьма в сказке, предвкушающая грядущий ужин, на мальчика-с-пальчик вместе со всеми братьями.

К еде я не притронулась. Так и сидела весь вечер, вяло ковыряя вилкой в тарелке, и даже не пыталась понять, что именно там лежит. Только по сашкиному настоянию выпила единственную рюмку чего-то крепкого, но и оно пошло так неудачно, что, казалось, тут же застряло где-то в верхнем дыхательном горле, отчего не только дышать, но и разговаривать стало еще труднее. Сашка, заметивший эту мою подавленность, изо всех сил старался меня развлечь.

– Вот честное слово, Лиз, – несколько раз за вечер начинал он так и этак. – Я тебя не пойму. То есть я в жизни не видел, чтоб человек так реагировал. Главное – на что? А то ведь мы, можно сказать, удачную сделку тут с тобой обмываем.

– Да, и что мы сделали-то? – мрачно отзывалась я.

– Ну, ладно, допустим, не сделали еще, это верно, сделка будет, когда бабки получим, но – кое-чего ведь добились? Можно сказать, тендер выиграли. Лизка! Да очнись же ты наконец! Ты понимаешь, какой это класс?! Я сам, между прочим, такие дела не каждый день проворачиваю. Все-таки я не зря, не зря в тебя верил. В тебе всегда что-то такое было... Девушка, а что, кстати, вы делаете сегодня вечером?

Я пробурчала в ответ что-то неразборчивое.

На самом деле плохо мне было почти физически. И мутно, и муторно, и почему-то страшно, и как-то противно и тяжело. Никакому разумному исчислению эта внутренняя тяжесть упорно не поддавалась, хотя я и пыталась в рамках самопсихогигиены уговорить себя, что ничего страшного, что пока, вообще-то, совсем ничего не произошло, что я могу в любой момент встать и уйти, хлопнув дверью, а могу и не хлопать, что никакие картины пока не проданы и, скорее всего, даже еще не подделаны, что все можно остановить, если не повернуть вспять, что Сашка... И все равно, все равно. Мутная тяжесть скручивала меня изнутри в я уж не знаю чей рог с такой силой, что я в какой-то момент подумала, не подцепила ли я желудочный грипп.

– Знаешь, Сань, – подняла я на него первый раз за все время больные глаза. – Чего-то мне совсем не по себе. Я, похоже, какую-то заразу подцепила. Прямо ломает всю. Отвези меня домой, а?

– Вот так? – искренне опечалился он. – Вообще да, я и смотрю, на тебе всю дорогу лица нет. Обидно, конечно. То есть я бы тебя так и так бы отвез, и вечер у меня сегодня нарочно свободный, я думал, мы с тобой вместе поедем... У меня настроение такое классное. Я прямо будто собственную молодость вспомнил.

Надо полагать, его молодость так и проходила – в непосредственных занятиях вымогательством и шантажом.

– Нет, – покачала я головой. – Тебе точно сегодня ко мне не стоит, еще сам заразишься. Да и от меня, прямо скажем, сегодня толку не много.

Сама идея его визита ко мне домой вызвала у меня приступ холодной дрожи вдоль позвоночника.

– Ну, допустим, как раз сегодня от тебя будь здоров, сколько толку, – ответил Сашка. – Такое дело провернули! Но, я согласен, несколько не в том смысле. – Он вытащил телефон, ткнул кнопку, проговорил несколько быстрых фраз. – Все нормально, ребята уже здесь, сейчас подъедут, и мы тебя в лучшем виде доставим. Ты только не разболейся мне совсем. Нас же, понимаешь, ждут великие дела!

Оказавшись дома, я рухнула, не раздеваясь, в постель и долго лежала, пытаясь согреться и как-то успокоиться. Потом усилием воли заставила себя встать, пойти в душ и залечь уже по-человечески, все это время искренне надеясь, что в конце концов у меня подымется температура и начнется обычный грипп. Ну и конечно, ничего подобного не оказалось – с утра меня больше не трясло и вообще я чувствовала себя отвратительно здоровой, как слон, а муторность в душе все равно никуда не делась.

Никуда не делась она и в последующие дни. В конце концов я потихонечку к ней привыкла, затолкала куда-то поглубже в душу и стала жить, будто так было всегда. В сущности, уже через неделю я сама не была уверена, было ли когда-нибудь по-другому, и только смутные воспоминания о каких-то бабочках и радужных пузырьках, порхающих в том месте, где теперь сидел тяжелый мутный ком, вносили некоторый диссонанс. Ведь они же были, эта блаженная легкость и незамутненная радостность, ведь я же прожила с ними целое лето, ведь я... Куда все делось? В довершение всего на меня свалилась какая-то дурацкая полоса невезения – у меня все валилось из рук, нужные бумаги терялись, автобусы уходили из-под носа, пойманные машины намертво застревали в пробках, ручки пакетов, нагруженных едой в магазине, рвались в самый неподходящий момент, а на любимой (и единственной) сумке обнаружилось грязное пятно. И даже успешно проведенная первая крупная продажа из так называемой «русифицированной шведской коллекции» – к ней почему-то теперь намертво прилипло это название – меня не обрадовала.

Более того, услышав от Кацарубы о том, что одной из картин серьезно заинтересовались – подозреваю, что он, замаливая перед Сашкой свои грехи, делал коллекции усиленную «внутреннюю» рекламу – я снова впала в состояние дрожи и ступора. Так, более-менее не приходя в сознание и действуя, как манекен, я проводила, сперва по телефону, а потом лично, переговоры с клиентом, торговалась о цене, расписывала всеобщие достоинства, делая честные глаза, упоминала о каких-то несуществующих сложностях, возила туда-сюда всяческие документы и контролировала поступление денег в банк. Картину вместе со всеми экспертизами отправили клиенту прямо от Кацарубы, из центра Грабаря, что только «повышало серьезность сделки». Получили мы за нее шестьсот тысяч евро, и оправившийся от потрясения Кацаруба прожужжал мне все уши, что, если бы не мои капризы, то можно было бы «взять больше», потому что Маковский сейчас в цене и стоит гораздо дороже, зря что ли он старался? И если бы я согласилась сделать подпись, было бы под лимон, а так, без подписи, естественно, получалось дешевле. Но тут я уперлась совершенно намертво, и картину продали так, как есть.