От матроса до капитана. книга 2 - Лев Михайлович Веселов

новый того же племени, но надеюсь на лучшее. Вот выйду на пенсию, непременно напишу ему, пусть обратно вернет Крым и русские земли. Эта тема постоянно беспокоила комиссара, который был влюблен в Потемкина и не скрывал своих чувств:

— Потемкин после Ивана Грозного и Петра Первого больше всех о русских землях беспокоился. Он Крым России вернул и все северное побережье Черного моря.

— Да что вы так волнуетесь за Крым, Дмитрий Степанович, ведь не туркам же отдали, — пытаюсь успокоить его я

— Молодой ты еще, Михалыч, еще в сорок четвертом отбирал я листовки под Львовом, в которых бендеровцы призывали бить "москалей" и отобрать у них "исконно украинские земли" вплоть до Ростова вместе с Кубанью. Если так дело дальше пойдет, они пол-России оттяпают, да еще нам счет предъявят, а уж прибалты — в первую очередь.

— Но с бендеровцами давно покончено, — говорит стармех, которому слово "хохлы" не нравится.

— А ты поезжай во Львов и потолкайся на бульваре у театра вечерком, послушай, что старики да студенты гуторят, вот тогда и убедишься, о чем они мечтают. Хрущ бендеровцев реабилитировал, они еще свое возьмут. Я их по лагерям хорошо знаю, у них для москалей слов нет, только пуля, шашка да нагайка.

Как бы теперь ни относились мы к сказанному тогда, но кто бы мог подумать, что всё сбудется через каких-то двадцать с небольшим лет. Что же такое знали они, такие же, как Комраков, как мой дед на Кубани, который утверждал, что будут еще "чечены" жечь казачьи станицы, резать русских людей, как баранов. Наверное, у них были другие учителя, своя народная, передающаяся из поколения в поколение история, другой взгляд на смуты и преобразования нашей страны. Для того времени подобные разговоры были небезопасными, должности можно было лишиться в два счета…

На Комракова все же донесли, по состоянию здоровья он мог бы еще работать и работать, но через полгода его тихо проводили на пенсию.

Из-за уважения к этому человеку, когда стану капитаном "Кейлы", попрошу кураторов и партком прислать Дмитрия Степановича поработать пару месяцев на подмене, как тогда говорили — "для поддержки штанов". Однажды, выбирая якорь в Заводской гавани порта Бремен, поднимем мы на его лапе со дна мотороллер. Экипаж решит подарить его своему комиссару в знак уважения. Механики отремонтируют, а я уговорю Рижскую таможню сделать исключение ради такого человека. До последнего дня он будет на мотороллере ездить рыбачить на Юлимисте и рассказывать всем в районе улицы Маяка, какие хорошие ребята и капитан в его последнем экипаже.

Наверняка кто-то помнит и говорит об этом человеке совершенно обратное, и будет, наверное, тоже прав. "Диалектика!" — как любил говорить он, так до конца не понимая истинного значения этого слова. А может быть, я и не прав. В одном твердо уверен, что, несмотря на всю его противоречивость, очень многим Дмитрию Степановичу обязан, благодаря его невмешательству в дела капитана и безграничной поддержке в повседневной работе и во всех начинаниях. С первых дней он делал свое дело и не мешал мне выполнять свое. А выходило, что мы делали с ним одно и то же, притом были уверены, что не выстрелим в спину друг другу. Из людей этой профессии именно его да Михаила Федоровича Симонова я буду вспоминать чаще других.

Район плавания между тем расширился, все чаще выходили в Северное море, к берегам Англии и Шотландии, во французские порты в проливе Ла-Манш. На многое я смотрел уже другими глазами, учился мыслить на перспективу, совершенствуя свои познания не только в судовождении, но и в коммерческой практике, морском праве. В дальних для такого класса судна переходах приходило умение работы с экипажем в чрезвычайных ситуациях. Все чаще и чаще стал думать о выходе в Океан, ведь нередко он был совсем рядом, в какой-то сотне миль. В могучей зыби, идущей с Северной Атлантики, и в бурном кипении Бискайского залива я чувствовал его зов, его дыхание, часто во сне видел склоненные над белым прибоем пальмы Африканского побережья, скользящие по лунной дорожке пироги.

Осенью 1966 года пошли слухи, что следующим начальником пароходства станет либо Г. Костылев, либо А. Аносов. "Это ж твои люди", — пошутил Чижиков, когда мы встретились у Дорофеевой, и я решился и спросил у нее, долго ли еще пробуду на "Фергане"?

— Жди, — коротко сказала она, — все в свое время.

— Понятно, — подвел итоги Чиж, — значит не скоро. Пришлось смириться.

А море, будто в обиде, подбрасывало все больше неожиданностей, испытывая меня на прочность непрерывными штормами, словно ревнивая жена, не отпуская из своих объятий и проверяя мою зрелость и преданность ему.

Как-то на переходе через Северное море в штормовую погоду вахтенный матрос решил "покормить рыб" и бросился на крыло, зажав рукою рот. Сильно качнуло, он получил дополнительную инерцию и, падая, ручкой двери разорвал себе рот до уха. Судового врача на таком судне иметь не положено, а матрос исходил кровью. Без хирургического вмешательства не обойтись. Противостолбнячную сыворотку в судовой аптечке нашли, а вот средств анестезии не обнаружили. Пришлось дать пострадавшему стакан коньяка. Он выпил и говорит: "Больно!" Дали еще стакан. Зашивать рану вызвался старпом, через минуту упал в обморок. Стармех отказался, сказал, что если бы сразу и топором — другое дело, а иглой — садизм. Пришлось зашивать самому. Шов получился, конечно, не как у Рахильчика, но кровотечение прекратилось. За полтора суток до Эдинбурга больной выкушал бутылку. Прибывший с приходом доктор, посмотрев на шов, в обморок не упал и, узнав, кто зашивал, даже похвалил:

— Это, конечно, ужасно с точки зрения косметической хирургии, но в конкретном случае единственно правильное решение. Запомните, мастер, для анестезии все же лучше использовать виски или водку, коньяк расширяет сосуды и сушит горло. В день больше чем триста граммов не давать, больного жестко фиксировать.

Когда я перевел его рекомендации, матрос возмутился: — Путает доктор. Это, товарищ капитан, для англичан триста, а для нас и литр не повредит.

Услышав ответ, доктор рассмеялся: — Сейчас я отвезу его в госпиталь. Если он так хочет, дайте ему бутылку, но тогда перешивать буду без наркоза.

— Товарищ капитан, я согласен, — матрос кивнул головой, — только "Столичная" должна быть в литровой таре.

Уехали они с бутылкой, а когда через три часа доктор вернулся, он был навеселе, а матрос спал сном младенца. С тех пор мне пришлось пользоваться "бутылочным" наркозом не раз, но зашивать раны самому больше не довелось, многие годы в моих