Русский лабиринт - Дмитрий Дарин

– А у меня вот дочь и живая, слава Богу, а вроде и как нет ее. Мамаша, сучье вымя, отсудила. И судья – тоже мне «Ваша честь», а какая она, на хрен, «честь», взятки берет с каждой стороны, мне адвокат рассказывал потом – смотрит на меня, как солдат на вошь, уже по глазам видно, что все для себя решила. Эта стерва, жена бишь, столько напела, что чуть ли беременной ее бил, все ахали да охали, а я сижу, как оплеванный. Так вот и отсудили – ни свиданий, ничего, а алименты при этом плати. Это как же, а? Родного ребенка не видишь, алименты все равно плати, куда жена эти алименты девает, неизвестно, пропивает, может быть, а что она дочке на отца наговаривает, понятно – папа плохой, папа нас бросил, и все в таком духе. Как потом эту ложь от ее сердца отскребешь, скажи. А дочь – она видит, как мамаша поступает, и так же по жизни двигаться будет, такой же стервой станет, не дай Бог, конечно, но отца-то рядом нет. А этот, новый… полупапа, полудядя, он же к неродной крови равнодушен. Вот я и думаю – есть у меня дочь или нету вовсе? Сигареты у тебя, дай затянуться.

Иван передал Павлину его пачку, вытащив, как и Павлин недавно, себе только одну.

– Да… нанесут обиду… не совместимую с жизнью, потом удивляются, отчего люди… ну, сам понимаешь. Я вот с Люськой потому и не рискую, что опять обжечься боюсь, – сказал Иван, прикурив Павлину и себе, – да если еще и дети… Получится, как у тебя, меня тогда на третий раз не хватит. А если без детей, зачем жизнь тогда? К чему? Для чего, вернее сказать – для кого? Для себя уже надоело.

– Это ты точно сказал. Без детей никуда. И новых заводить боязно – а если опять так же? Я тоже второй раз жениться не надумал. По сердцу как утюгом прошлись, любить-то и нечем уже, одни головешки.

Иван молча кивнул. Этого было уже не видно, но Павлин почувствовал.

– Пить пробовал?

– Да уж, паря… Павлик. Напробовался за милую душу, – вздохнул Иван, – до самого скотства доходил, Люська меня пьяным чуть не из-под заборов вытаскивала да домой отводила. И ей под горячую руку доставалось, но терпит. Аж зло берет, до чего терпеливая баба. Но терпит… сука. Через это я себя совсем подонком ощущаю, вернее, раньше так было, сейчас не пью совсем. Зашился – Людмила настояла, даже врача оплатила. Хотя, что пьешь, что не пьешь – все одно тошно.

Иван помолчал, как будто размышляя, говорить ли дальше, потом продолжил:

– Я все думал, кто виноват в этом во всем? Сначала казалось – все остальные, но никак ни я. Теща, гад этот на мерине, Ленка-сучка… Но потом думаю, а если бы я чуял… ну, вернее, больше беспокоился бы, тещу инструктировал бы получше или вообще бы не доверял, а сам сына возил… хотя я тогда на заводе работал, ну, все равно… Первая-то жена тихо умом тронулась от горя, и я тоже не помог. Не умею я утешать, что ли, не знаю. А теща, мать ейная, мне на глаза вообще показываться не смела, так вот в дурдом и определили… женушку-то. Разговаривать перестала, есть перестала, только иногда… имя назовет… Сережа… сына так звали. – Иван сглотнул комок, закашлялся, но не замолчал. – Тихо там и преставилась. Я тогда в Ленку, через год встретил, как в запой ушел, почти счастливым был, старое горе не то что забывать стал, а как-то новым счастьем, как облепихой ожог, залечивалось. Но, может, я слишком ревнив был или требовал от нее многого, может, ей еще нагуляться надо было, черт ее знает. А красива ведь, зараза, стройненькая… эх. Вот я и думаю, может, я в чем виноват, что со мной случилось, может, и вообще во всем, а? Иначе не ясно, за что это мне все? После Ленки так пил, так меня загибало, ну, я тебе говорил, вот только Люська и спасла… а я даже благодарности не чувствую, тоску только. И опять я виноват – утешать не умею, благодарить не умею, любить не умею… правильно ты про головешки.

Иван замолчал. Молчание было таким же темным, как этот поздний вечер и как эта шепчущая внизу вода. Они сидели, слившись с ночью, и даже не курили.

Через какое-то время Павлин поежился – стало холодно даже в куртке, – но надевать капюшон при Иване как-то постеснялся. Выполнить задуманное – тем более, и Павлин поднялся на ноги.

– Ладно, Ваня, пойду я. Не судьба, видно, сегодня.

Иван молча пожал протянутую руку и снова уставился в темную глубь. Павлин чуть помялся, подумал, может, оставить человеку сигареты, но от Ивана веяло чем-то таким тяжелым, что он почувствовал себя здесь совсем лишним. Перемахнув за перила обратно на мост, Павлин быстрым шагом пошел домой – все-таки он очень сильно продрог. Только через несколько минут он все понял, развернулся и побежал назад, но было поздно – шумный всплеск донесся до него, когда до моста оставалось еще несколько метров. Павлин остановился как вкопанный, потом накинул капюшон и пошел прочь – обратно в темную, холодную, но все-таки жизнь.

2010

Опыт приходит со скоростью уплывающего имущества – это Владилен усвоил после тяжелого развода. Уплыло буквально все – и приличная трехкомнатная квартира и дача, пусть небольшая, дощатая, но все-таки. Даже машины не осталось – все было записано на жену, теперь бывшую. А все – характер. Широкий был характер у Владилена – когда чего покупали, Владилен оформлял все на нее, мерцающей ему благодарными глазами. Он по-мужски считал – мало ли что с ним может случиться, пусть все останется в семье. Кому доверять, как не матери его маленькой дочки-конфетки? Ан нет, зря доверился. После внезапного развода, и повода-то не было, пара претензий, пара скандалов, и все – «Я так больше не могу, ты нам не подходишь, мы найдем другого папу, который не шляется с друзьями по кабакам и баням, который нас будет беречь», и все такое, – так вот, после развода оказалось, что все уже переписано на «золотую» тещу. И тут опять характер – не потерпел Владилен обиды, «накрутил хвоста», чуть ли не ремнем отлупил. Ну бабе только повод дай завопить – руку поднял, убить хотел, бил головой об асфальт, и все в таком нехорошем духе. Владилен перебрался жить в гараж. Гараж достался ему по наследству еще до брака, поэтому карающе-гребущая длань бывшей жены до него не добралась. Не хоромы, конечно, но все-таки не вокзал. Владилен помаленьку обустроился – пристроил паяльную лампу для готовки, на шинах соорудил ложе, даже занавесочку повесил. Удобств никаких не существовало по определению, но Владилен как-то наловчился обходиться – друзья какие-никакие пускали иногда помыться, когда их «лучших половин» не было дома, снабдили украдкой от них же постельным бельем, предоставляли стиральные машины. Вот с работой действительно случилась беда. И обратно – характер. Работал Владилен официантом, даже старшим официантом в приличном ресторане на Арбате. Приносил домой достаточно – посетителей обсчитывал в меру, чаевые брал даже самые мелкие, с продуктами проблем не было. Клиентам улыбался, поддавал юмор, если гость в настроении, с женщинами немного кокетничал – насчет этого они всегда в настроении. Но раз зашла одна, из новых русских стерв. В белой шляпе, манерная. Молодая, да ранняя – сразу начала «ставить на место».

– Вообще-то полагается даме сразу прикурить дать, а ты даже не пошевелился. Кто тут у вас только персонал набирает? – сказала «дама», вынимая из сумочки пачку тонких сигарет.