Оборотень - Фридрих Незнанский

В этот момент позвонила Лора.

— Саш, ты скоро? — спросила она слегка капризным тоном. — Я тебя жду. Когда ты выезжаешь?

— Не знаю… — начал Турецкий, но Лора его перебила:

— У меня для тебя сногсшибательные новости. Приедешь — расскажу. Это не телефонный разговор. И еще, купи по дороге кетчуп, ладно?

— Лариса, я не знаю, может быть, сегодня я не смогу, — замялся Турецкий. — Много работы…

Работы действительно было много, и времени на Лору решительно не оставалось. Хотя работы было много и вчера…

— Никаких отговорок, господин комиссар. Девушка ждет вас.

«Кажется, влип», — подумал Турецкий.

Он согласился, но решил заехать на полчаса, не больше. Вручить кетчуп, какие-нибудь цветы подешевле. Других он и купить не мог на остаток от пятидесяти тысяч, которые дала ему Ирина.

Лора встретила его в едва застегнутом халатике. В этом махровом розовом халатике она выглядела очень соблазнительно. Едва Турецкий вошел, она сразу прижалась к нему всем телом и тихо проговорила:

— Сегодня на работе мне так хотелось уединиться с вами, господин комиссар. Я прямо еле сдерживалась!

— Мне тоже, — проговорил Турецкий, уже понимая, что получасом не отделается.

Кетчуп пришелся очень кстати. Лора красиво полила им жареные куриные ноги.

Если у Ирины любимым и потому постоянным блюдом был суп с фрикадельками, то у Лоры, по-видимому, эту роль играли так называемые ножки Буша.

Потом, когда они почти по-семейному ужинали под ту же водку «Абсолют-курант», Лора рассказала о том, что у Глеба украли его кассету. Когда под конец дня он собирался домой, то в ящике стола, куда он ее положил подальше от чужих глаз, кассеты не оказалось. Куда она делась, никто не знает. Тут явно действовал кто-то из своих.

Это сообщение ошарашило Турецкого. И что же она молчала о самом главном! Похоже, Лора просто не понимала всей серьезности ситуации. Была Ветлугина, нет Ветлугиной, она все также весело щебечет.

Турецкий задумался. После того, что приключилось в «Останкине» с ним самим, пропажа кассеты у Глеба уже не казалась чем-то удивительным. Кто-то стремился во что бы то ни стало изъять все копии этого злополучного интервью. Кто? Вывод напрашивался сам собой — тот же, кто требовал, чтобы Ветлугина привезла все материалы ему, а остальные уничтожила. Рижанин Юрис Петровс.

Это было первое, что приходило в голову.

Если это действительно так, то, значит, в Москве, в том числе и в Телецентре, действует целая националистически настроенная латышская группа. Эдакие боевики партии Национальной гордости. В это верилось с трудом. Тем более что одним из боевиков оказывался Голуб. Ведь это именно он заказывал слежку за Ветлугиной.

Или охота за кассетой и слежка никак не связаны?

— Лора, у вас на канале есть латыши? — спросил Турецкий.

— Да ну тебя, ты меня и не слушал! — надула губки Лора, которая последние двадцать минут взахлеб рассказывала о личной жизни своих подруг. Но потом, подумав, ответила: — Да нет, вроде нет ни одного. Да брось ты их, этих латышей. Посмотри лучше на меня.

Она поднялась с постели и закружилась перед Турецким, дразня его своим стройным телом.

Еще получасом позже, когда, стоя в душе, он целовал ее мокрые плечи, она спросила:

— Ты ведь у меня до утра, правда?

Эти слова, как ни странно, вернули Турецкого к действительности. Он вдруг вспомнил, как ТОТ мылся в ЕГО, Турецкого, душе.

Турецкий вышел из-под теплых струй, вытерся и, несмотря на мольбы Лоры, поехал домой.

20.00. Квартира на Фрунзенской набережной

Ирина смотрела в окно на торопливую будничную жизнь улицы. Она казалась ей беспорядочной и странной. Трудно предположить, что весь этот хаотичный поток людей, их суетливые движения подчиняются какой-то определенной цели. Нет, безусловно, каждый торопится в свою сторону, но… неужели все они настолько хорошо знают, чего они хотят, что это позволяет им быть столь уверенными в своих действиях? И ни тени сомнения на лицах, какая-то безумная целеустремленность. Как будто, если они не успеют в свои конторы и офисы, Земля сойдет со своей орбиты.

Ирина вдруг поймала себя на том, что ее не часто посещают такие странные мысли. Очевидно, это с чем-то связано. Но с чем? Она стала искать причину, но поняла, что не настолько хладнокровна, чтобы копаться в своей душе. Ирина только чувствовала, что в последние дни ее не оставляет какое-то томительное ожидание чего-то, того, что она когда-то уже переживала, но это было давно и почти стерлось из памяти. И вот это ощущение вернулось к ней. «В единой горсти бесконечность, и небо — в чашечке цветка», — почему-то вспомнились стихи Блейка. И действительно, весь бесконечный мир, все его огромное небо находились сейчас в ней, в ее душе.

Ирина отошла от окна и сделала несколько шагов по комнате. Ей захотелось подойти к пианино, открыть крышку… Она уже давно не чувствовала такого желания играть. Более того, она вдруг поняла, что на самом деле вот-вот потеряет свою когда-то блестящую технику… Ведь чтобы играть по-настоящему, нужен подъем, нужно чувство…

Ирина взяла первую ноту. О второй она еще не думала, но та напросилась сама, затем третья… Полилась прекрасная мелодия шопеновского ноктюрна. Еще несколько мгновений, и пробудилась вторая рука. Она подхватила аккомпанемент. Ирина не приказывала рукам, они хотели играть сами, они вели ее за собой. Она почти не помнила партитуру, но ее руки, которые направлялись неведомой ей внутренней силой, и не нуждались в подсказке. Они прислушивались не к ее профессиональной памяти, а к ее чувствам, к ее чистому и честному отношению к жизни. Она вспомнила те дни, когда жила в маленькой комнатке в переулке Аксакова, свою пусть наивную, но горячую любовь к бесшабашному Сашке Турецкому. Неужели все это происходило с ней? Неужели весь тот поток чувств когда-то был и ее достоянием? Куда же все ушло? Ирина почувствовала давно забытую легкость, ей казалось, что душа переселилась в нее прежнюю. Подвижность теперь чувствовали и плечи, их мягкие движения делали руки быстрыми и четкими. Гибкость пробудилась в пояснице, туловище сразу выпрямилось и стало пружиной, которая давала импульс рукам. Ирина вдруг почувствовала себя великой пианисткой, она вдруг поняла, что способна извлечь из инструмента настоящий звук, способный проникнуть в самую глубину человеческой души.

Да, мир бесконечен и абсолютен, человеческая же жизнь коротка, а сам человек несовершенен. Но именно в такие мгновения человеческая душа способна прикоснуться к вечности, заставить ее преклониться перед своим творением. «Люди больны любовью», — снова вспомнила Ирина слова Блейка, и ей нравилась эта болезнь, ей нравилось свое несовершенство, своя человеческая неидеальность, ибо только она дарит людям такие минуты счастья, и музыка, величайшее из искусств и плод этой «болезни», — еще одно тому подтверждение.

Ирина играла ноктюрн, и ее душа следовала за всеми оттенками, всеми тонкими нюансами шопеновской мелодии. Непостижимо, как возможно так остро и больно чувствовать, так глубоко проникать в самую суть человеческого существа, и все это было дано Шопену, и все это отражалось сейчас в игре Ирины.