Молодой Бояркин - Александр Гордеев

кудрявой девушки, гитара, голова рыси, черные факелы и ножи. Этим ребусом, по всей

видимости, была зашифрована чья-то чужая блатная жизнь, потому что девушка была не его,

на гитаре Валера не играл и смысл ножей и факелов объяснить не мог. Самая большая

картина – бой Дон Кихота с мельницами – занимала всю спину, но она не была закончена:

лошадь была намечена лишь контурно. "Амнистия помешала, но если еще туда же залечу, то

дорисуют", – с бравадой пояснял Валера, боясь на самом деле "залетов" куда сильнее любого

"незалетавшего". Валера был один из немногих, кто, отбыв в общей сложности восемь лет,

одумался, хотя тюрьма успела сформировать его по себе, так что самой приемлемой жизнью

в вольных условиях оказалось для него постоянное верчение среди людей и кочевка по

длительным командировкам. Плетневское общежитие он называл домом и строже других

следил за чистотой в нем. Однажды, когда во время очередного загула его сосед по койке

Цибулевич насвинячил больше допустимого, Валера предложил ему собственноручно, не

дожидаясь уборщицы, помыть пол. Цибулевич отказался.

– Тогда вообще мотай отсюда, – сказал Валера.

– Нет, мне тут нравится, – заерепенился Цибулевич. – Я категорически возражаю.

Валера не сдержался и поднял его с кровати.

– Осторожно! Не кантовать! – уже в воздухе крикнул Цибулевич и как мешок полетел

в другую половину избы. Потом, поднимаясь с пола, он посмотрел на испуганных свидетелей

и вдруг засмеялся.

– Все, переселился, – сказал он. – Оказывается, это так просто. А я все не мог

собраться.

Валера сам вымыл пол, но Цибулевича по-хорошему попросил не переступать больше

порога дальней половины.

На выходные уезжали в пятницу после обеда. Все стояли около столба с большой

буквой "А" между столовой и почтой. В школе окончились уроки. Прошли домой все

десятиклассники, но Дуни не было, и автобус ожидался с минуты на минуту. Все эти дни

Бояркин надеялся на изменение отношений с Дуней, но ничего не произошло. Неспокойно

было уезжать на целых три дня с неопределенностью за спиной. Николай забежал на почту,

купил конверт и на телеграфном бланке написал записку: "Дуня, я кажется, тебя люблю. По-

настоящему люблю. А у тебя какая-то обида. Подумай обо всем серьезно. Николай". В окно

почты он увидел автобус, поспешно подписал конверт и сбросил в ящик на крыльце.

* * *

В райцентре Бояркин пересел в большой комфортабельный, уже городской автобус,

где ему досталось место на последнем длинном сиденье.

Почти всю дорогу Николай продремал и очнулся, лишь когда в окне замелькали

первые деревянные домики города. Потом из-за светофоров движение замедлилось. Начался

новый, окраинный микрорайон с березами, переплетенными бельевыми веревками. "Если бы

я был какой-нибудь инопланетянин, который увидел все это впервые, – подумал Бояркин, – я

бы восторгался сейчас причудливостью и фантастичностью природы Вселенной, вложившей

разум на этой планете в существа с четырьмя конечностями и одним шариком. Все эти

высокие белые строения, облепленные коробочками балконов, антеннами на крышах,

асфальтовые дорожки, остановки – все показалось бы мне изощрением разума. Да, внешне

все это впечатляет, и не землянину нашлось бы чему подивиться. Но ведь дело-то в том, что

вся эта внешняя грандиозность как бы не адекватна той духовной жизни, что протекает за

всеми этими окнами. Все это построено, кажется, только для того, чтобы быть построенным,

чтобы была возможность строить еще больше, с еще большим размахом. Но для чего? Разве

только за этим живут люди? Наверное, только за этим, если они спят, спят, спят… Ну, а сам-то

я? Зачем моя жизнь?"

Он наблюдал за прохожими. Взгляд выхватил из толпы прихрамывающего веселого

старичка с траурным венком под мышкой, толстого человека, который бежал за отходящим

автобусом, но бежал как-то степенно, стараясь сохранить достоинство. Из магазина вышла

беременная женщина. У нее двигались руки, ноги, плечи, но большой живот, плавно

покачиваясь, оставался в независимой средней точке, словно жил своей отдельной жизнью. И

тут Бояркин вспомнил, как однажды вечером, за несколько дней перед Коляшкиным

рождением, Наденька сказала: "Ой, я слышала, как он толкнулся. Сейчас он обычно сильно

толкается, а тут тихо, тихо, осторожно. Будто постучался. Как это интересно… Вот лежу я на

боку, а он рядом со мной…" Николай пытался тогда улыбнуться, и со стыдом чувствовал, что

улыбка не выходит. "Да ведь я же сам себя обворовываю, – вдруг печально догадался он

теперь, глядя в автобусное окно. – Переживание радости от беременности жены должно было

бы ощущаться счастьем, но все прошло стороной, и первоначальной свежести этого счастья я

уже никогда не узнаю. Это потеряно, отравлено мной навсегда. А все потому, что я не любил.

Так что же это я делаю-то с собой? Вот теперь я отец – и что же? А то, что все опять же идет

стороной… Я своей глупостью, наивностью опустошаю собственную жизнь. Жизнь моя по

самой сути оказывается ложной, а потому и такой скудной".

Оказавшись через час в своей неуютной и как будто чужой квартире, Николай

перебрал почту. Письма от Наденьки не нашел – неизвестно было, как она доехала, как

довезла Коляшку. Но чему тут удивляться – возможно, она и вовсе не напишет. "Непутевая,

она и есть непутевая", – подумал Николай. Зато оказалось письмо от Игорька Крышина.

Непонятно было, откуда он узнал адрес. Вскрывая конверт, Бояркин так волновался, что чуть

не разорвал вложенный в него листок.

"Здравствуй, Коля!

Очень трудно начать мне это письмо, но написать его я обязан. В этот раз мне не до

лирики – я сообщу лишь факты, остальное поймешь сам. В общем, дела наши таковы, что мы

с Наташкой разошлись. На днях она уедет в Кишинев к какому-то мужчине. Откуда он взялся

– черт его знает! Меня, по всей видимости, должны забрать в армию, как говорится, лучше

поздно, чем никогда. А пока я поеду в Елкино – больше не могу оставаться в этом городе.

Вот так… Сейчас я почему-то чувствую себя виноватым перед многими, особенно перед

теми, кто был на нашей свадьбе. Ты в то время служил, но мы помним твое поздравление.

Недавно, когда у нас с Наташей все бесповоротно определилось, когда мы сидели и

сортировали шмотки (если бы ты знал, какая это мука), мы прочитали твое поздравление и

оба плакали. Извини, если я кажусь тебе сентиментальным. Еще мне потому неловко перед

тобой, что я знаю о твоем хорошем отношении к Наташе. А! Да что там играть в прятки – я

знаю, что ты любил ее. В