Цитадель Гипонерос - Пьер Бордаж

Муреми отступила в сторону, чтобы пригласить посетителей войти.

— Мне снова включить систему клеточной идентификации, мать? — спросила администраторша.

— Поразмысли немного, дочь моя! — отрывисто ответила матриона. — В идентификатор не внесены клеточные координаты этих господ.

Служительница запустила руку под накрахмаленную вуаль и потерла загривок — знак усиленных размышлений.

— Я не знаю, как долго продлится ваше совещание, мать, но мы не можем оставить обитель без защиты…

— Прояви инициативу, дочь моя! Активируй старый магнитный барьер.

— Если кто-то непрошеный вздумает материализоваться внутри монастыря, это ему не помешает.

Муреми пожала плечами, еле слышно пробормотала: «Всё лучше, чем ничего!», и покинула сторожку.

Матрионы в розовых платьях для официальных приемов заняли свои места на приподнятых ярусах амфитеатра в зале аудиенций, освещенном дюжиной летучих светошаров. Муреми ввела посетителей и пересекла комнату, чтобы сесть в кресло настоятельницы. Все взгляды были прикованы к ребенку. Впервые в долгой истории Тутты ребенку изгнанницы дозволялось предстать перед собранием матрион. Присутствие плода запретной любви в храме самого целомудрия вовсе не выглядело забавным эпизодом — оно было прелюдией к радикальному изменению обычаев и взглядов. В сверкающих глазах матрион отражалось и недоверие, и восхищение сразу; недоверие, потому что этот ребенок пришел напомнить им, что они не безупречны, что любая из них может преступить правила, которые обязана чтить; и восхищение, потому что он пробуждал дремавших в них женщин и матерей. Они подумали (хотя открыто ни за что бы не признались), что Оники оказалась права, впустив в свое чрево таинственного возлюбленного, потому что лишить Эфрена ребенка такой красоты было бы позором. То, что он стал дополнительным символом борьбы против крейциан и их приспешников из оккупационных сил, лишь подтверждало эту точку зрения.

— Извольте, сьеры из Пулона, просветить наших сестер о причинах вашего присутствия в наших стенах, — проговорила Муреми.

Патрион поклонился и выступил в центр круга.

— Присутствующий здесь капитан Саул Арнен во время своей последней миссии по укреплению пилонов подобрал сына отлученной тутталки Оники Кай. Этот ребенок — наш запал, элемент, которого нам не хватало, чтобы начать отвоевание планеты. Хотя ему всего три года, он совершил прорыв, одержал верх над оккупационными войсками. Его пример вдохновит нас и укрепит решимость наших отрядов…

— Каких отрядов? — прервала его Муреми.

— Эфренцев, которым более нестерпимо крейцианское иго…

— Их много?

— Достаточно, чтобы устранить наемников-притивов.

— А скаиты Гипонероса? Как вы планируете избавиться от них?

— Зальем их тоннами полипены…

— Не боитесь, что инквизиторы разнюхают ваши планы?

На пергаментном лице патриона прибавилось морщин.

— Мы постарались пустить их по ложному следу, — ответил он. — Но не можем сказать, клюнули ли они на приманку. У нас нет выбора, кроме как рискнуть.

— Какую роль вы отводите ордену Тутты?

— Мы хотим, чтобы вы охраняли ребенка и его мать до конца боевых действий. Мы считаем, что ваш монастырь с его системой клеточного распознавания — самое безопасное убежище в Коралионе.

— Оники держат пленницей в храме…

— Ее вызволение будет нашей первой целью.

— Вы просите нас нарушить наши собственные уставы…

— Мы просим вас принять участие в освобождении Эфрена, матрионы!

— Когда вы намерены действовать?

— В скором времени…

Матрионы раздумывали всего несколько минут. Они пригласили гостей вернуться в зал и сообщили им, что приняли предложение. Капитан Саул Арнен предупредил руководительниц Тутты, что ребенок не говорит, а точнее — пользуется странным языком, который напоминает шипение коралловых змей. Затем он поднял Тау Фраима, пылко прижал его к груди и, не добавив ни слова, вышел из комнаты вслед за патрионами.

Мальтус Хактар уже подумывал, не свихнулся ли он. Только идущий от волнобоя жар связывал его с реальностью и не давал окончательно распрощаться с рассудком. Ближайший труп в нескольких метрах от него внезапно охватили странные конвульсии, как если бы он восстал и теперь окончательно возвращался к жизни. Шеф-садовник не мог свыкнуться с мыслью, что это жерзалемянин, едва восставший из заморозки и ставший невидимым якобы благодаря священному слову (выходит, не просто так хвастал), шевелит распростертое на полу коридора тело и роется в его карманах в надежде найти оружие. Осгориту, как и многим его землякам, требовалось увидеть, чтобы уверовать, а в дымных сумерках он ничего не различал, кроме сотрясаемого судорогами трупа в комбинезоне, по которому идет необъяснимое шевеление.

Наемники-притивы все, как один, из-под огня его волн высокой плотности отступили за кучу земли с щебнем, вывалившейся из развороченного потолка. Их взгляды были прикованы ко входу в маленькую комнатку, и они, очевидно, не заметили дерганых движений рук и торса своего мертвого товарища. По отблескам лучиков света в укрытии Мальтусу Хактару показалось, что они собирают части дезинтегрирующей лучевой пушки — одного из тех устрашающих орудий, против которых не может устоять никакая броня. Дверной проем представлял собой узость, и они, вероятно, планировали разнести стену комнаты, чтобы начать массированную атаку по фронту открытого пространства. Они рисковали вызвать крупные оползни и, учитывая чрезвычайную сложность подвалов епископского дворца, обрушить большую часть здания.