Надрез - Марк Раабе

– Сраный любитель тайн? Как и мой? Что это значит?

Валериус презрительно фыркает.

– Когда ты обо всем узнал? Когда узнал грязный маленький секрет своего отца? В одиннадцать лет? Или раньше? Мне было десять. Срань господня! Он был так осторожен. Это всегда происходило ночью. Лимузины никогда не парковались у дома. Конечно, их оставляли на территории, примыкающей к особняку, но на достаточном расстоянии. Итак, они парковали машины и отправлялись в крипту трахаться. А я прятался вон там. – Он указывает головой куда-то в сторону. – За гобеленом. Я проковырял дыру в кладке и стоял с другой стороны стены. Когда мне было десять, я уже видел больше задниц, членов и влагалищ, чем другие за всю свою жизнь.

– Дерьмовые же у тебя отговорки.

– Отговорки? – кричит Валериус.

Габриэль, воспользовавшись этой вспышкой ярости, продвигается на пару сантиметров вперед. «Слишком медленно, – бьется мысль в его голове. – Слишком медленно!»

– Я ничуть не страдал от этого, – шипит Валериус. – Я хотел присутствовать при этом! Хотел больше всего в жизни. Разве тебе не хотелось быть рядом? В подвале, рядом с твоим отцом? Что бы ты отдал за это? Ты просил его? Умолял? Я именно так и поступил. А он? Он сказал, что я лгу, и запер меня в комнате. Да уж, запирать он всегда умел. Но тогда он еще не был так осторожен, мне удавалось выбраться, а он ничего не замечал…

Сантиметр за сантиметром Габриэль продвигается вперед. «Где, черт подери, Дэвид?»

– Пока обо всем не узнала моя мать. Знаешь, матери всегда догадываются. Всегда. Представь себе, твоя мать узнала бы, что ее муженек раз в месяц спускается в подвал, напяливает маску и с парой других важных шишек трахает молоденьких девиц, пока ты наблюдаешь за этим. Похоже на низкопробный фильм, да? В сущности, так и было. И как ты думаешь, что бы сделала твоя мамочка?

У Габриэля перехватывает горло, он не может ответить.

Валериус презрительно усмехается.

– Ну конечно! Как бы поступила в этой ситуации любая мать? Наверное, начала бы вопить: «Ах ты, извращенец! – Прямо надсаживалась. – Мальчишке всего четырнадцать!» Как будто это вообще имело какое-то значение! А что она сделала бы потом? Бросила своего муженька, съехала из дома и забрала сына с собой. Как думаешь, что он чувствовал бы при этом? Вот скажи мне, Габриэль, что бы ты чувствовал?

– Облегчение, – шепотом отвечает Габриэль.

– Облегчение? Ты четыре года стоял перед открытой дверью и заглядывал внутрь, у тебя сердце готово было лопнуть. Ты пробовал кокаин, но это дерьмо ни в какое сравнение не идет с теми ощущениями, которые тебе нужны. Ничто с этим не сравнится! Во рту у тебя пересыхает, член стоит так, что в штаны не помещается. И ты уже тысячу раз представлял, что это ты стоишь в крипте, а не твой придурок отец. И ты заявляешь, что в такой ситуации чувствовал бы облегчение?

Габриэль не отвечает. Он смотрит на Валериуса, пытаясь следить за его глазами и незаметно продвигаться вперед, сантиметр за сантиметром.

– Знаешь, что всегда говорил мой отец? – шепчет Валериус. – «Всякое желание, которое мы стараемся подавить, бродит в нашей душе и отравляет нас»[13]. Это была его любимая цитата. Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грэя». Отравляет, понимаешь? Так бы ты себя чувствовал! Отравленным.

Ледяная дрожь пробирает Габриэля.

«Всякое желание, которое мы стараемся подавить, бродит в нашей душе и отравляет нас».

И вдруг его охватывает ужасное подозрение.

– Ты вовсе не хотел оставаться с матерью. Ты хотел вернуться в особняк, – шепчет он. – Что ты сделал?

Глаза Валериуса горят, как пламя газового светильника.

– Мне мало что пришлось делать. Я даже не рассчитывал, что все будет так просто. Раз плюнуть. Мне всего лишь нужно было испортить тормоза в ее машине. Бах! – и она мертва. В тот же вечер я пришел к отцу и сказал: «Я вернулся». И тогда он все понял. Увидел случившееся в моих глазах.

– Разве не ходили слухи, что она была пьяна?

Валериус качает головой.

– Нет-нет, все еще лучше. Ходили слухи, что она была пьяна, но этот скандал якобы замяли… Да, это было его рук дело! И Саркова, конечно.

Саркова…

Саркова…

Саркова…

Имя эхом разносится в тишине.

– Саркова? Юрия Саркова? – переспрашивает Габриэль.

Валериус горько ухмыляется.

– Такой человек, как Виктор фон Браунсфельд, не станет марать руки. Да, он не откажется испачкаться во время секса, но не в других ситуациях. Для других ситуаций у него был Сарков. Сарков разгребал его дерьмо, а отец за это поставлял ему клиентов.

«Юрий». С глаз Габриэля точно спадает пелена, но все же разум не может постичь открывшуюся ему истину.

– О господи… – бормочет он.

– Господь? – хихикает Валериус. – Нет! Это сделал мой отец. – Его лицо вновь становится серьезным. – Мой отец был богом, и бог покарал меня. Он мог бы порадоваться, что я избавил его от нее, а вместо этого он меня покарал. Она ругала его последними словами, презирала, бросила его, отобрала единственного сына. А он по-прежнему любил ее – по крайней мере, настолько, насколько вообще был способен на любовь. Четыре года он держал меня взаперти в моей комнате. Мне можно было ходить в школу, но не более того. Да и то меня постоянно сопровождали охранники. А если у отца спрашивали, зачем мне охрана, он говорил, мол, боится, что меня похитят. После школы я отправлялся в свою комнату, а за дверью всегда стояли люди Саркова.

– Что же случилось тринадцатого? – спрашивает Габриэль.

– Ты хочешь знать, что случилось тринадцатого? Меня все это достало. Я решил, что хватит. Мне как раз исполнилось восемнадцать, но каждый сраный день перед моей дверью стоял сраный охранник. Четыре года я не спускался в подвал, в мой подвал, в его крипту. Я слышал, как мимо дома раз в месяц проезжают лимузины, и не мог присутствовать при этом. Четыре года лишений. Отрава для тела и души. Итак, я собрался с духом и сказал отцу: «Либо сегодня ты позволишь мне присутствовать, либо завтра обо всем прочтешь в газетах. Как и твои друзья».

Глаза Валериуса сверкают, он все сильнее распаляется от собственных слов, тело его трясется.

– И этого хватило! Это было невероятно! Он сдался.

Габриэль смотрит на Лиз. Сжав губы, она неотрывно следит за рукой Валериуса, двигающейся в такт словам. Лицо ее заливают слезы. Габриэль медленно продвигается вперед.

– Я добился своего, понимаешь? Ты можешь себе представить мой восторг? Ночь тринадцатого октября – то была моя ночь. Ты это видел? Видео?