Повести л-ских писателей - Константин Рудольфович Зарубин

мы с Алиной накупили секонд-хенда на все триста евро, которые нам выделила для этой цели КД. Алина, когда уезжала из Питера, захватила мало одежды. («Я же думала, еду максимум дня на три. Я очень плохо тогда соображала».)

КД – это Коллонтай-Домонтович. Она стоит напротив дивана, прислонившись к стене. Рядом с ней телевизор – огромный, почти как у нас в гостиной в Хямеэнлинне. Мы стараемся не смотреть в лицо КД, но невольно задерживаем взгляд на её одежде. КД часто наряжается как на съёмки костюмной драмы про свою ту жизнь.

Дальше всего от нас Вернадский в своём кресле. Одежда Вернадского никогда не меняется. От заседания к заседанию его костюм лишь становится всё более мятым. В данный момент Вернадский не курит. Лизаксанна выдернула у него изо рта трубку, когда закрывала окна. Трубка лежит на журнальном столике перед Вернадским, на пустой коробке для пиццы. Щепотка пепла из трубки просыпалась на бурый картон.

Все, кроме нас, разговаривают. Даже КД иногда вставляет короткие реплики.

Тут вообще без конца разговаривают, особенно когда собираются в полном составе: КД, Лизаксанна, Вернадский, Тайна, Алина и мы. Общий сбор на Хямеэнтие, 35 происходит через день, как по расписанию, хотя никакого расписания и даже договора на этот счёт нет, так получается само собой. Насколько мы можем судить, Коллонтай, Вернадский и Дьяконова слишком друг друга бесят, чтобы встречаться ежедневно, и слишком нуждаются друг в друге, чтобы разбегаться надолго. (Алина обзывает их то исусиками, то зомби-клабом, то выпаданцами, то как Вита из Риги: солярисом – в честь советского артхауса про клонов, который так любит наша мама.)

Нам впервые в жизни кажется, что мы говорим меньше всех, и, возможно, это не просто кажется, а так оно и есть. После того как Алина, aka дочь мёртвого русского, наконец во всё поверила, в фан-клубе ПЛП неизбежно сформировались две пары: Закирова-Дьяконова и Лайтинен-Вернадский. В этих парах разговор продолжается, даже когда затихает общая беседа.

Алина постоянно что-то обсуждает с Лизаксанной, что-то ей вечно доказывает. Один раз она даже ночевать пошла к Лизаксанне в Катаянокка. Правда, не очень удачно. Они перед сном заспорили про этику и науку и разосрались на сутки вперёд, и в час ночи Алина всё равно сбежала пешком на Юлденинтие, то есть к нам. Она с первого августа спит у нас в комнате на раскладной японской лежанке.

Тайна Лайтинен задаёт бесконечные вопросы Вернадскому и слушает его велеречивые ответы, делая заметки в толстом блокноте. И одна когда приходит, как сегодня, и когда ребёнка приносит в кенгуру или в коляске – всегда задаёт вопросы и лихорадочно записывает ответы.

У нас нет очевидной пары в солярисе. КД (даже если б она не стала такой упёрто неразговорчивой именно в день нашего знакомства) не годится на эту роль. Мы же, например, не писали про неё курсовую. Мы до звонка про Болонью вообще не знали ничего о той Коллонтай-Домонтович, кроме того, что ну да, ну была такая историческая личность – русская коммунистка, феминистка и вроде бы писательница. К тому же мы с самого начала побаиваемся КД. Нам иногда кажется, что КД смотрит на нас презрительно и насмешливо, как будто знает про листки мёртвого русского и только и ждёт удобного момента, чтобы шантажировать или хотя бы унизить нас этим знанием. В другое время мы стыдимся такой паранойи. Стараемся преодолеть свою неприязнь, но получается так себе, потому что и Вернадский, и Дьяконова, и даже Алина тоже явно недолюбливают КД. Во всяком случае, они как-то уж совсем с нею не церемонятся, особенно когда разговор заходит о российской или советской империи. Одна Тайна Лайтинен относится к новой Коллонтай с чем-то вроде сочувствия. Не подшучивает над ней и не покрикивает на неё, о чём бы ни шла речь.

А ещё мы говорим меньше всех, потому что речь слишком часто идёт об этой самой российско-советской империи. И выпаданцы, и Алина, и отчасти Тайна – они реально как будто помешаны на судьбе России, её историческом пути, её трагедии и на всём таком прочем. Они даже про Беларусь почти не говорят, где сейчас офигенные протесты после украденных выборов. Начнут про Беларусь – через минуту опять про судьбы России! Мы честно пытаемся участвовать в их спорах на эту тему или хотя бы терпеливо слушать, но рано или поздно сдаёмся и переключаем все усилия на то, чтобы не показать своего раздражения. Мы не можем понять, зачем нужно – и главное, ну как вообще можно – снова и снова мусолить историю какого-то отдельного куска земной поверхности, пускай и очень большого, когда все, включая мёртвого русского в его «Предварительных выводах», сходятся на том, что на нашей планете орудуют настоящие пришельцы. Ну какая, for fuck’s sake, судьба России? Особенно если пришельцы взяли и воскресили-клонировали лично тебя? Причём с финским паспортом и с henkilötunnus[34]. Если у тебя дата рождения в паспорте и в henkilötunnus позже даты смерти, указанной в статье про тебя в «Википедии» (и тем более на целых девяносто три года позже, как у Лизаксанны), то сколько часов в сутки можно думать про какие-то земные империи?

Теперь, семнадцатого августа, в тот самый момент, когда мы захлопнули окно и отвернулись от грозы, фан-клуб л-ских писателей опять говорит про советское прошлое.

– Никакими ухищрениями! – продолжает Вернадский мысль, прерванную требованием Лизаксанны закрыть окно. – Никакими ухищрениями нельзя было мне, члену Академии наук, заполучить книги, доступ к которым в Европе имел последний студент. Тогдашний поток научных публикаций, конечно, не сравнить с нынешним океаном. Но поток был! Поток бурлил! И в этом бурном мировом потоке я сидел на рукотворной мели и временами откровенно страдал от бескнижья. Так работать было бы нельзя и в девятнадцатом веке, а в двадцатом и подавно. Конечно же, полной возможности свободного научного искания Россия не знала и до революции. Но товарищи Александры Михайловны влезли и натоптали в науке комиссарскими сапогами, как до них не решался никто другой. Везде! От истории до биохимии! Только у гитлеровцев хватило дурости на подобное. Вы можете возразить, что среди злодеяний, совершённых большевиками, это далеко не самое ужасное. Что там книжный голод, когда вокруг свирепствует террор почище якобинского? Велика ль беда – насилие над свободной мыслью учёного, когда всё государственное тело захвачено гангреной? Возражение в большой части справедливое. Однако преступление против свободной научной мысли есть проявление исключительной подлости и нравственной тупости. Ведь наука