Never Fade Away - Барышников

Ви шел и шел вперед, уходя все дальше в Пустоши, куда-то в сторону высоченных ограждений, замыкающих границы пригорода. Над ним разгоралось отдающее ядовитой тусклой зеленью ночное небо. Через смог пробивался размытый диск луны.

Сработал выставленный на время сигнал — наемник отстраненно закинул в рот очередную порцию блокаторов негнущимися пальцами.

Сознание его плыло. Периодами он впадал в состояние, близкое к кататонии, моментами мыслил ясно, а иногда его накрывала лавина эмоций, бравших за горло, мешавших дышать — и он ощущал себя по-настоящему умирающим.

Но Ви упрямо, буквально физически понукая себя, заставлял свой мозг работать — думать, мыслить, не отвлекаться. Уж упираться он умел как никто. Иногда казалось, что он вовсе не обучен сдаваться. Что ему банально не завезли этого навыка при рождении. Обделили. Забыли отвесить. Если он вцеплялся в какую-то идею, оторвать его было невозможно. Он мог умываться кровью, получать пиздюлей, отползать на время на переподготовку, но все равно возвращался и возвращался, пока не доводил дело до нужного ему конца. Пока не побеждал. Мать полагала, что ему будет пиздецки тяжело по жизни с таким норовом. Падре высоко ценил это качество и всячески его поощрял. Валентинос в определенный момент стали считать его ебанутым, но начали уважать. Джеки знал, что на соло всегда можно было положиться как на самого себя.

Все невыразимо упертое существо Ви вопило ему о том, что необходимо найти выход. Любой. Но не идти на попятную. Не опускать руки. Не сметь и думать об этом! Он должен был выкрутиться привычно из собственной траченой шкуры, выебать снова упрямо неподдающийся ему мир и найти способ спасти рокера. Или обнулиться в попытках сделать это. Наебнуть Арасаку, пытать Хелльмана, добраться до ублюдочных корповских управленцев, выдрать из них всю инфу, все ответы, все варианты, поднять на уши все связи, всех друзей, всех заказчиков и знакомых.

Но тут он натыкался на бетонную стену легко обезоруживающего его вопроса. Как наемник собрался спасать того, кто запретил это делать? Если даже фантастически представить, что щепку удастся извлечь из башки Ви или получится переписать энграмму Сильверхенда на другой биочип… Ему понадобится тело. Чужое тело, уже имеющее хозяина. И, даже если представить себе отвратительный вариант, что, переступив через себя, соло осилит рокербоя глушануть, стреножить, лишить права голоса, заставить валяться до самого победного конца в отключке… Сможет ли он повергнуть Джонни в настоящий ад, поправ все его принципы? Заставить жить наиболее ужасным для него способом? Решить за него? Серьезно? Решить за рокера?! Заставить люто ненавидеть себя? Это если еще Сильверхенд ему за такой пиздец кадык зубами не выдерет…

От одной мысли об этой схеме Ви чуть не вывернуло от отвращения к себе самому. Кто он, арасачий выродок, чтобы поступить так с рокербоем, с человеком, воплощавшим собой свободу? Да это было бы ебаным кощунством!

И это противоречие добавляло к его безумию еще одну яркую болезненную ноту. Наемник не мог смириться. И одновременно он не мог обречь любимого человека на существование в самых глубинах его худшего кошмара. И это разрывало основы личности Ви в клочья.

Это вынуждало его буквально выть. И он выл, хули скрывать. В голос. Наверняка насмерть пугая редкие патрули Стилетов. Потому что — а че бы нет, блять?! Кто его сейчас остановит, а?!

Еще хуже были мысли о том, каково приходилось самому Джонни. Для того все исходы в этой истории были говно: если они добудут у арасачьей суки инфу о Микоши — жить рокеру оставалось пару дней, если их пристрелят на встрече — и того меньше, а если их просто пошлют нахуй — то Сильверхенду доставалось по итогу тело соло. Все варианты были хуйней — врагу не пожелаешь. Да только рокербой был ничуть не менее упертым, чем сам Ви — хрен он отступится, он заставит наемника найти другой вариант выжить, а себе — обнулиться.

Но что бы там ни думал и ни чувствовал по поводу происходящего и грядущего Джонни, он хотя бы имел возможность это скрывать, исчезая в глубинах их общего сознания. У Ви такой возможности не было. И именно эта проблема привела его сюда, забитого блокаторами под завязку.

Запнувшись об острый камень носком кеды, соло чуть не навернулся, но удержался в последний момент. Облизнул искусанные в кровь губы, озадаченно взглянул себе под ноги и двинулся упрямо дальше.

Ви не хватало того времени, когда все было просто, как банальный револьвер без наворотов. Просто желать славы и денег было неимоверно легко — въебывай с отдачей, бери заказы, не думай о справедливости, правильности, нечистоплотности корп, не страдай над каждой, блять, историей, не думай о предпосылках, о двойном дне каждого заказа. Но теперь он был тут: без желания грести эдди горами, без желания ловить восхищенные улыбки в Посмертии. Он хотел сломать систему, позволявшую зажравшимся мудакам калечить жизни пачками. Он хотел теперь ловить одну улыбку, да пусть даже не восхищенную, хотя бы одобрительную… Но вскоре ему не светит никакой, блять, улыбки. А насчет узнавания… Да лучше б основная масса вовсе не знала его ебла. Потому что скоро корпы будут его искать. Носом рыть землю, сука.

В голове его все мешалось: концерт, вбивающиеся прямо в мозг строки из песен, Джеки, закрывающий глаза навсегда в такси Деламейна, черная бездна бешенства и боли, чистая ярость прогулки по Арасака-тауэр, заказы, киберпсихи, оглушительное голодное желание и ослепляющее возбуждение, дым сигарет в рассекающем черноту неоновом свете, двойное сердцебиение в темноте, запах никотина, пота и кожи, живое — такое живое, живое, живое! — тепло и тяжесть несуществующего тела. Невообразимая, безбрежная, без конца и края, разрывающая его на части любовь, — до крика, до стона, до невозможности ее выносить и оставаться вменяемым — слишком огромная и всепоглощающая. Какое-то безусловное желание заботиться, защищать и оберегать. Быть рядом.

Он сходил с ума — просто, грубо, обыденно, без затей, но силился осознать и принять это как-то издалека, отстраненно. Словно бы это и не имело к нему отношения.

И это было безумием, если подумать хорошенько, подумать трезво: человек, которого он любил, был давно мертв, был, блять, слепком сознания, энграммой, засевшей глубоко в его мозгу, нереальной, образом. Потрясающе живым, живее многих, горячим, ярким, желанным, лучшим на свете, единственным для наемника. Кажется, единственным сейчас и навсегда.

Все эти мысли, все давление последних недель, вся ярость, вся любовь, вся тоска, горе и боль, переполнявшие его,