Бродячая Русь Христа ради - Сергей Васильевич Максимов

Личными наблюдениями не убедиться: надо обратиться к прихожанам, которые поневоле близко стоят к односельцам и потому больше видят. Иные, пожалуй, по именам всех назовут, но верно ли? Конечно нет. Нет, именно потому, что там, где расколу раздолье, там в одной семье все три веры вместе, и всякий ест из своей чашки, и всякий молится своей иконе. Бабушка держит поповщинское распятие, с изображением на самом верху Господа Саваофа, под ним Св. Духа и крест с титлом: 1.Н.Ц.1., а у большухи - тоже осьмиконечное распятие, но поморское: вместо Саваофа образ Нерукотворного Спаса; Духа Святого нет, и вместо титла написано: «Ис. Хс. Царь Славы», а сам хозяин иконы своей никому и не покажет как истый филипповец. Умерших всех кладут в гроб, выдолбленный, по древнему русскому обычаю, из цельного дерева (из колоды), завернутыми в саван; но бабка разрешает похоронить себя на православном кладбище, а «сама» ни за что на это не согласна: хоть в лесу под пнем, но не со « щепотниками ».

Бывает и так, что все члены семьи согласятся в одном толке, но одни, дозволив себе при нужде и поневоле обмиршиться (поесть с православными, побывать в их церкви и т. п.), налагают на себя исправу: несколько лестовок (несколько раз сотню поклонов), отлучаются в молитве, в пище. Другие ничего этого с собой не делают. Свекровь купленную на торгу пищу освящает молитвами, сноха стряпает и так, неосвященную. По одним, сарафаны и большие платки надо носить непременно одинакового степенного цвета: либо черные, голубые, либо синие; по другим - нет греха и в пестрых веселых цветах.

На молитве в одних семьях стараются все стоять рядом и поклоны класть разом, а не врозь, по образцу птичьего полета, в других - молятся, кто как знает, но старшие - особенно и прежде, младшие - потом, после всех.

Некоторые выдумали, что хороша и богоугодна та молитва, к словам которой прибавлять «ох-охо-хо»; прочие над этим подсмеиваются. Таким образом, и в одной секте разные толки - ничего не разберешь: все спуталось, и сами исповедники мало себя понимают. Это вводит в соблазн наблюдателей, и в данном случае очень легко ошибиться и других ввести в заблуждение. Мудрствующие священники попадались тут всего легче именно тем, что раздробили основные толки на мелкие подразделения: явились у них и охохонцы какие-то, щельники, немоляки, стариковщина, подцерковники и еще целые десятки, - и пошли гулять по свету эти неизвестные и несуществующие секты. Стало еще труднее понимать основные и главные секты, и учет раскольников сделался почти недоступным.

Учет стал совсем невозможным ввиду другой неизбежной беды, что где дрова рубят - там и щепки валяются, где повальная болезнь - там и зараза. Между расколом и православием образовалось то неопределенное и неизбежное среднее, на чем уже совершенно можно запутаться и ни до чего ясного не дойти. А по-видимому, и дело совсем нехитрое, и причина его очевидная.

Большая ли редкость встретить духовному пастырю между православными прихожанами таких, которые не только вовсе не знакомы с основными истинами веры Христовой, но и не знают ни одной молитвы? Удивительно, что в то же время между этими людьми встречаются бесчисленные бредни раскольничьих сект. И это «среднее», эти межеумки и «ни то ни се» сами не знают, к чему себя приписать: прямо ли к филипповцам или продолжать считать себя православными. Православный же он только потому, что два-три раза был в церкви. Первые два раза приходил сам исповедоваться и причащаться, потому что задумал жениться и сказали ему, что без попа тут нельзя: и брак не крепок, и жена может сбежать, и всяк твоему горю посмеется - «ходил-де вокруг пня, венчал-де тебя серый волк, убирайся ты к лешему-черту со своей глупой жалобой». Третий раз был в церкви не по своей воле: привозили умершим и отпевали по православному обычаю, потому что считался таковым и был записан в приходских списках. На этом и кончалось все православие, если в течение жизни не заболевал опасно, когда нужно приглашать священника на дом, чтобы не сказали, что умер без исповеди и причастия: и вот теперь сам поп свидетель тому, что ты действительно болен и не умираешь внезапной или насильственною смертью.

Эти средние окрестить младенца не прочь хоть в какой угодно холодной воде, но вдруг ни с того ни с другого затруднит их миропомазание: «Нельзя ли, бачько, не мазать».

У хорошего трезвого священника исповедаться не прочь, да вдруг выдумают делать это не иначе как тайно, ночью. То вдруг начнут все молиться двуперстным крестом, то повадятся ходить в одну какую-нибудь часовню, то начнут толковать между собой о грехах разных! Гулянки - грех, зимние катушки с гор - грех; перестанут на Масленице надвешивать качели, в кабаки ходить. То начнут приходить с вопросами за разрешением разных недоумений:

- Я вот в дальную дорогу с обозом сходил, чужой пищи поел, притрагивался...

- К чему притрагивался? - спрашивает отец Корнилий.

- Да мало ли к чему, ко всякому.

- Ну и пущай!

- Надо исправиться: в баню сходить, потому, может, к чему нечистому прикасался.

- Ты и сходи в баню, помойся. После дороги баня хорошо помогает, облегчает грудь.

- А ты бы мне молитву перед баней-то, молитву такую прочел.

- Какую же такую молитву?

- От осквернения.

- Ну, братцы! - скажет себе Корнилий. - Мудрено вас сосчитать, как баранов в стаде: все шли ладно, да вдруг попритчилось - и шарахнулись, когда я на втором десятке считал, а теперь со счету совсем меня сбили.

- Как эта трудная наука-то, отец Евтихий, называется, что владыка-то нам задал? - спрашивал он Евтихия, встретившись с ним на сельском базаре.

- Статистические изыскания! - отвечал Евтихий, специально явившийся сюда по поручению матушки, присмотреться, и если подойдет цена, то и купить рукавицы для работницы, а вовсе не затем, чтобы подыскать и присмотреть верного человека для разговоров по предмету статистики и заданного архиереем вопроса.

Евтихий от других товарищей (исключая Корнилия и отчасти Ивана) не отличался, а можно даже сказать, превосходил их гордостью (чехвальством, как говорят мужики), доведенной до грубости в обращении с этими мужиками, торгующими на базарах и молящимися Богу в церквах и подпольях. Высшие взгляды, презрение к серому неграмотному люду, нахватанные в семинарии, приобрели в академии даже злобный оттенок. В сношениях