Христианство и страх - Оскар Пфистер

Теперь мы понимаем и необычное ослабление, и даже преодоление страха, а именно – страха, рожденного чувством вины, от которого Лютер прежде трепетал, думая о суде, о дьяволе, об аде. «Совершенная любовь изгоняет страх». Любовь Божия, достигающая вершины, насколько это касается человечества, в смертных страданиях и смерти Иисуса – о чем уже напомнил намек благочестивого Штаупица, – и побеждающая смерть и ад в Его воскресении, стала для Лютера переживанием блаженства.

И Моисей, и пророки, и различные поэты Ветхого Завета, и прежде всего сам Иисус позволили действовать в себе любви и милости Божией: эта любовь переживалась напрямую, она была обращена к людям, снисходила без заслуг, даровалась прежде прошения. Она сияла как солнце, и под ее лучами страх исчезал, словно туман. Это пережили Павел и Августин, это же пережил и Лютер, чью душу заполнила милость, которую до этого отделял от нее барьер собственного греха, отступить страх. Когда любовь восходит на престол, для страха там больше нет места. Мы можем точно констатировать эту психологическую связь с помощью текстов Библии и теории страха. Однако при этом еще очень многие психологические загадки останутся для нас неразгаданными, потому что события, которые случились в душе Лютера, большей частью остались для нас неизвестными. Только невежда может утверждать, что религиозная точка зрения хоть сколь-либо страдает при применении данного психологического метода. Наше почтение к этим великим историческим событиям в человеческой душе и наша благодарность за действие в этих событиях божественной воли, спасающей человечество – какие бы еще интеллектуальные формулировки ни применить к непостижимому, – остаются неизменными.

Как впадение Лютера в страх подтверждает теорию страха во всех мелочах, так и первая часть его монашеской жизни до деталей соответствует теории образования неврозов навязчивых состояний. Подобное подтверждение показывает и дальнейшее ее развитие, когда он преодолел страхи и навязчивости. Бог, каким теперь его себе представлял и ощущал Лютер, перестал в широком смысле иметь черты невротика и придавать особое значение мелким и малопонятным идеям и церемониям религии, ведь, оправдав грешника, Лютер уже разорвал оковы невроза навязчивых состояний. Религия у Лютера упростилась, хоть и не в столь великой мере, как у Иисуса.

Самому Лютеру, который, собственно, страдал страхом и навязчивостями из-за того, что растворился в безликой церковной массе и страстно старался быть послушным сыном своей Церкви, потребовались годы, чтобы с помощью победы божественной любви сбросить с себя религиозные навязчивости. Полной свободы от них он, по сути, никогда не достиг. Сохранились оковы догматики и литургии, и, соответственно, страх все время возвращался в его жизнь. В психиатрическом смысле он никогда не достиг полного освобождения от страха и навязчивостей, каким бы сильным его дело религиозного освобождения ни казалось с духовной или культурной точки зрения.

Лютер защитил себя от страха, сделав благодать Божию единственной причиной всех свершений и устранив способность человеческих дел становиться их причинами. В этом была суть новой теории спасения: оно теперь ожидалось только от божественной благодати, а не от деяний людей. Эта новая форма христианства происходила из опыта Лютера, несостоятельности его монашества, его навязчиво-невротической молитвенной практики и магического осуществления таинств, огромного напряжения воли, которое не принесло освобождения от тяжелой душевной муки и страха, его вхождения в безликую массу служителей Церкви, во время которого он был поражен моральным разложением тогдашнего папства и отчасти современного ему клира. В этих обстоятельствах доверие к милости Божией дало ему возможность обрести мир.

Однако преодоление страха не могло быть полным, потому что Лютер не мог полностью перенести способность быть источником причин с людей на милость Божию. Рядом с этой милостью оставались в силе гнев Божий и справедливость, угрожающая адскими мучениями и осудившая большую часть людей, – справедливость, почти лишенная милости и склонная отвергать любовь. Поэтому страх, пусть даже более слабый и в более легкой для исцеления форме должен был все время возвращаться; и навязчиво-невротические черты смогли стать, по крайней мере, отчасти, причиной подсознательных оков Лютера.

Любовь при этом отступила назад по отношению к вере. В одном оригинальном сравнении он противопоставляет веру как «золотой кошелек» любви в качестве «серебряного»[444]. Генрих Ланг цитирует из произведения от 1526 года слова Лютера: «Я виноват в том, что больше повинуюсь вере, чем любви, так как вера выше любви и чаще всего располагается впереди ее. Также если во мне ослабевает любовь, то это грех только по отношению к ближним, но оставление веры и допущение ее поношения является хулой на христианство и Бога»[445]. Эта деспотическая отмена главной заповеди Иисуса (Мк. 12:29), – которую Павел ясно выразил, сказав, что любовь больше веры и надежды (1 Кор. 13:13), очень дорого нам обошлась.

Рудольф Тиль справедливо замечает: «Бытие Лютера оставалось в состоянии блаженнейшего отчаяния; под ним была преисподняя, душа его дрожала в страхе осуждения на Последнем Суде, – того осуждения, от которого он спас современников и потомков»[446].

Если взглянуть на новое благочестие Лютера, то становится ясным, что оно гораздо больше ориентируется на Павла, чем на Иисуса, и, при всем подчеркивании благодати Божией, вера для него важнее любви. Как любое значительное преобразование духовной жизни, Реформация великого жителя Виттенберга также прошла через регрессию[447]. Но Лютер не вернулся назад к первоисточнику. Снова и снова Иисус повторял, что для тех, кто желает обрести дар спасения, необходима деятельная любовь к ближнему, а не принятие догматических учений и не совершение культовых церемоний; но ввиду того, что Лютер был так предрасположен к страху, исходящему из отказа в любви в раннем возрасте, это учение не проникло в его разум. В оценке любви по отношению к вере и надежде ученик отказался следовать за своим учителем Павлом. Фанатичная, свидетельствующая о ненависти озлобленность против папы римского, отказ пожать искренне протянутую руку Цвингли в Марбурге, жестокое слово об убийстве отчаянно боровшихся за свое социальное существование крестьян, – здесь мы тщетно будем искать ту любовь, которая для Иисуса была главной характеристикой благочестия и должного образа жизни. Но в связи с тем, что любовь является важнейшим средством для преодоления пагубного страха, возникает вопрос, достаточно ли было Лютеру получить благодать и создать учение о ней, чтобы положить конец своему религиозному страху, а также его последствиям в форме навязчивых действий и растворения в безликой толпе. Несомненно, что Лютер, как и другие новаторы в истории иудео-христианской религии, благодаря новому открытию божественной любви стал освободителем от коллективно-невротической системы католичества. Но не была ли велика опасность новой навязчиво-невротической деформации изначального Евангелия из-за чрезмерного акцентирования догматических тонкостей и магии таинств? Или, может быть, Лютер, освободив людей от оков одной безликой толпы, просто сменил ее на другую? И его доктрины о крещении и таинствах, с их уверениями в магических свойствах, несут явные черты невроза навязчивых состояний.