Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

Боль, звучавшая в его голосе, зажгла улыбку в глазах старика.

— Мой дорогой друг, женщины ничего так не любят, как прощать. Эта черта настолько сильна в их натуре, что некоторые посвящают жизнь негодяям и неисправимым пьяницам только ради удовольствия бесконечно прощать их.

— Что мне делать? — вскричал Феликс в порыве отчаяния. — Поехать во Франкфурт, сказать правду и умолять простить меня?

Барон встретил это предположение с уклончивой сдержанностью.

— Всегда опрометчиво говорить правду женщине, особенно жене. Но вы, — добавил он со вздохом, — принадлежите к импульсивному, недипломатическому типу людей и всё равно ей скажете. Однако не унижайте своего достоинства и не просите у неё прощения. Никогда ни о чём не просите женщину. Кроме того, будучи созданием противоречивым, она может отказать просто для того, чтобы сделать наперекор тому, о чём вы её просите. — Он продолжал почёсывать подбородок. — Нет. Я предлагаю написать ей длинное и нежное письмо с минимумом подробностей и витиеватыми признаниями в любви. Она увидит в нём то, что мечтает увидеть, и бросится к вам в объятия. Помяните моё слово, она сама будет просить у вас прощения.

Спустя короткое время Феликс вернулся в отель. Он прошёл в гостиную, сел за письменный стол и начал писать:

«Моя самая дорогая, со стыдом и отчаянием я говорю тебе, как я люблю тебя и как скучаю по тебе. Ты мне очень нужна. Я поступил плохо. Умоляю тебя простить меня...»

Он сделал паузу. Посол предупредил, что просить — значит унижать своё достоинство. Боге ним, с достоинством!.. Он скажет ей правду, всю правду, и будет умолять простить его. Страницу за страницей он снимал груз со своей души, повествуя о своих сомнениях, тоске, раскаянии — о всём том, о чём так часто хотел сказать ей и всё же не сказал.

«Сегодня я подобен человеку, просыпающемуся от дурного сна. Я не могу поверить в то, что сделал, в слова, которые произнёс. Не знаю, простишь ли ты меня или нет. Если нет, я не буду жаловаться. Я в одиночестве пройду свой путь до конца. Но одно я сделаю: вернусь в Лейпциг и снова попытаюсь...»

Феликс замер, поражённый звуком шагов в комнате. Он обернулся и увидел Сесиль в дорожной одежде, которая бежала к нему.

— Пожалуйста, Феликс, прости меня... Я не знала, не понимала...

Некоторое время она не могла ничего сказать и только прижималась к нему, рыдая в его объятиях, как ребёнок.

Он старался поднять её лицо, попросить прощения, но она не слушала и продолжала бормотать, уткнувшись ему в грудь:

— Нет, это не ты, а я... Мне потребовалось расстаться с тобой, чтобы понять. Я поняла, что не могу жить без тебя... Ты увидишь, дорогой, я буду хорошей женой, такой женой, которая тебе нужна. Мы никогда больше не расстанемся. Куда бы ты ни захотел поехать, я поеду с тобой, что бы ты ни захотел сделать, мы сделаем это вместе... Теперь, любимый, это и в самом деле на горе и радость. Теперь это навсегда...

Был погожий, холодный воскресный день, и декабрьское небо было голубым, как в июле, и снег на шпиле Святого Томаса сверкал, как горный хрусталь. На полу в кабинете солнечный свет образовал косое жёлтое пятно. Дом был очень тих и безжизнен, с той особой воскресной тишиной, когда кажется, что время остановилось.

Они сидели рядом на софе, обитой зелёным сукном, почти касаясь друг друга. Лицо Сесиль было спокойно, она шила, накинув на коричневое платье белую шаль, как подобает почтенной матроне. Феликс был в домашней куртке и глядел попеременно то на жену, то на огонь, всё ещё не веря чуду, что он опять дома и с ней.

— Представляешь, мы уже четыре дня как вернулись! — сказал он, нарушая молчание. — Она кивнула, не глядя на него, и после паузы он продолжал: — Жаль, что нет детей. Я скучаю по ним.

— Мы привезём их, как только всё закончится, — ответила она, продолжая работать. — Там им лучше.

— Возможно, и тебе тоже, — сказал он тихо, думая о том, что их ждёт. — Ты совершенно уверена, дорогая, что хочешь участвовать со мной в этой затее? Это будет длинная, трудная борьба, и неизвестно, чем всё закончится. Я однажды попробовал и потерпел фиаско.

— Но на этот раз у тебя есть я. — Она перекусила нитку. — Мы сильны, когда нас двое.

— А что, если мы упадём плашмя, лицом вниз?

Она спокойно продела нитку в иголку.

— Мы поднимемся и попробуем где-нибудь ещё. Возможно, в Берлине.

Он отрицательно покачал головой:

— Нет, Силетт. Если мы потерпим неудачу, то будем такими усталыми, что нам захочется уползти в норку и забыть обо всём. Я думал о Берлине. Ничего не получится. Там препятствий будет не меньше, даже больше. И моя семья тоже окажется втянутой в борьбу. Пострадает множество людей. Нет, милая, либо Лейпциг, либо ничего.

— Ты прав, — сказала она, возвращаясь к работе. — Здесь только мы вдвоём. Мы знаем это место, и у нас ещё есть несколько друзей.

— Боюсь, что немного, и мы, возможно, потеряем их тоже, прежде чем это дело закончится.

Феликс знал, что для неё самой жестокой частью предстоящей тяжбы была бы потеря её многочисленных друзей. Ей нравилось быть популярной, ездить по магазинам с Эльзой, женой мэра, посещать собрания дамской благотворительной организации.

— Вот почему, — продолжал он, кладя руку ей на колено, — ты должна быть абсолютно уверена, что хочешь вступить вместе со мной в эту борьбу.

Сесиль не дала ему закончить.

— Если ты ещё раз так скажешь, я... я не буду больше тебя любить, — пригрозила она, глядя на него глазами, полными любви. — Я сказала тебе, что хочу быть с тобой. Не рядом с тобой, а вместе с тобой. И если мы пойдём ко дну, — она храбро вздёрнула подбородок, — то пойдём со сверкающим оружием.

Он усмехнулся на эту воинственную метафору:

— Ты говоришь так, словно это Трафальгарская битва.

Она вспыхнула:

— Битва есть битва, и мы выиграем её. И не смейся надо мной.

— Я не смеюсь, — возразил он, скрывая улыбку в уголках глаз.

— Тогда почему ты смеёшься?

— Ни почему. Я вовсе не смеялся... Иди сядь ко мне на колени.

Сесиль положила шитье на софу и села ему на колени.

— Так говорил мой дедушка: «Если придёт самое плохое, мы пойдём ко дну со сверкающим оружием».

На мгновенье он увидел её маленькой девочкой с косичками, в панталончиках, слушающей своего дедушку.

— Не думаю, что дойдёт до этого. — На сей раз он рассмеялся открыто. — Не думаю, что мы будем стрелять друг в друга. Но всё равно будет трудная борьба. Я чувствую это.