Флоренский. Нельзя жить без Бога! - Михаил Александрович Кильдяшов

непреложность и всеобщность, но при столкновении с действительностью, в каждом частном случае, бываешь поражен, как чем-то неожиданным и новым. И при этом знаешь, что не прав своим желанием отвергнуть этот закон и поставить на его место безмятежное чаяние человека, несущего дар человечеству, дар, который не оплатить ни памятниками, ни хвалебными речами после смерти, ни почестями или деньгами при жизни. За свой же дар величию приходится, наоборот, расплачиваться своей кровью. Общество же проявляет все старания, чтобы эти дары не были принесены. И ни один великий никогда не мог дать всего, на что способен — ему в этом благополучно мешали, все, всё окружающее. А если не удастся помешать насилием и гонением, то вкрадываются лестью и подачками, стараясь развратить и совратить».

«Времена меняются, отстраиваются, разрушаются и снова отстраиваются дома и улицы, проходят моды и появляются новые, проводятся телефон, трамваи, метрополитен и троллейбусы, а страдания остаются все те же, — были, есть и будут, и не помогут против них удобства и технические совершенствования. Поэтому надо быть бодрым и жить в работе, принимая удары как неотъемлемую принадлежность жизни, а не как неожиданную случайность».

Читаешь том соловецких писем и, даже зная финал жизни Флоренского, надеешься, что вот сейчас перевернёшь страницу и увидишь письмо за 1938 год, надеешься, что жизнь его не оборвётся… Но нет.

Последнее из дошедших лагерных посланий, от 19 июня 1937 года, Флоренский адресовал своим любимым женщинам: матери, жене, дочерям. Конкретно в нём нет предчувствия конца, пропасти: «Я здоров, но работать по-настоящему сейчас невозможно, а отсутствие правильной и напряжённой работы и расслабляет, и утомляет одновременно». Письмо кажется одним из многих, а не финальным: жизнь продолжается, нет последнего слова, а есть вечное слово, которое важно и дорого сегодня и всегда. Будто обнял, поцеловал каждую, привычно благословил на сон грядущий.

Иного бытия начало

В начале 1937 года Флоренского охватили тревожные предчувствия. Об этом он писал детям: «Вот и старый стиль привел новый год. Знамения его дня меня не веселят: видел сегодня бабушку вашу — мою маму, в грустном виде; смотрел на северное сияние, величественное, но над чернейшим, вероятно тучевым, сегментом; слушаю завывания ветра. Да и все как-то тревожно и уныло».

А в это время хлопоты Екатерины Пешковой вот-вот, как в пору нижегородской ссылки, обещали завершиться успешно. Вновь от правительства Чехословакии поступило предложение принять профессора Флоренского и его семью, с обещанием создать все условия для продолжения научной работы. Но вновь принципиальный отказ из уст Анны Михайловны, неколебимая уверенность, что муж никогда не оставит Родину. Тогда Пешкова пишет прошение об «освобождении Флоренского „здесь“». На прошении появляется обнадёживающая резолюция: «4.11.1937 будет переведён на работу в Ленинград». Только в итоге в Ленинград будет не «переведён», а этапирован, и не для работы, а для…

Если всю жизнь Флоренского можно расписать сегодня буквально подённо, то о последних месяцах доподлинно и в деталях известно крайне мало. Это неведение до поры рождало самые разные версии его гибели: разное время, разные места и разные обстоятельства.

Зарезан в лагере уголовниками. Скончался на Соловках от истощения: когда из барака выносили тело усопшего, заключённые в знак истинного уважения встали на колени. Потоплен на одной из соловецких барж в период ликвидации лагеря: поднялся на борт вместо другого сидельца. Расстрелян на Поповом острове Соловков. Расстрелян на Колыме во время войны. Расстрелян сразу после освобождения из лагеря. Умер в Подмосковье в результате несчастного случая. Вызволен из заключения Вернадским и ещё долго работал в засекреченных лабораториях над созданием водородной бомбы.

Действительно, в одном из последних соловецких писем Флоренский говорил сыну Кириллу о «тяжёлой воде» и способах её получения посредством медленного замораживания, просил поделиться этими соображениями с Вернадским. «Тяжёлая вода» впоследствии использовалась при создании атомной бомбы, и за открытия, которые предощущал Флоренский, американский физико-химик Гарольд Юри получил Нобелевскую премию. Но, как уже говорилось, отец Павел знал, как создать оружие, способное уничтожить всё, но никогда бы своими руками не запустил в мир эту смерть.

Все названные версии оказались лишь легендами, но всё же многие из них правдоподобно характеризуют Флоренского: его жертвенность, мужество, провидческий ум, характеризуют отношение окружавших к нему самому.

Флоренский стал символом. Символом духовной стойкости. Родился миф о священнике, который вдруг появлялся то в одном, то в другом лагере и утешал страждущих. Колыма, 1940-е годы. Изнуренный зек падает на колени перед другим лагерником:

— Отче, я знаю, Вы Павел Флоренский. Благословите! Помолитесь о моей семье!

Человек с голубыми глазами и пшеничными волосами, не разуверяя, благословляет.

Восстанавливать последние месяцы жизни отца Павла приходится по скупым документам НКВД, путаным воспоминаниям очевидцев, где образ Флоренского порой смешивается с образами других священников и профессоров, по общим обстоятельствам лагерной жизни и этапов на материк, по хронологии реорганизации Соловецкого лагеря в Соловецкую тюрьму.

Решение об этой реорганизации приняли в июне 1937 года. Одновременно началась подготовка массовой операции по репрессированию «антисоветских элементов» на северо-западе России. Оперативный приказ Народного комиссара внутренних дел СССР гласил: «Перед органами государственной безопасности стоит задача — самым беспощадным образом разгромить всю эту банду антисоветских элементов, защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и, наконец, раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства». В первую очередь расстрелу подлежали «антисоветские элементы из бывших кулаков, карателей, белых бандитов, сектантских активистов, церковников и прочих, содержащихся в тюрьмах, лагерях, трудовых посёлках и колониях». На всю операцию, начавшуюся 5 августа, отводилось четыре месяца. Для Соловков установили расстрельную норму в 1200 человек. Так как остров был непригоден для такого массового захоронения, лагерников, приговорённых к высшей мере, решили несколькими этапами вывезти на материк.

Флоренский был отправлен 3 декабря со вторым этапом. Расстрельный план к тому моменту уже выполнили, но ударники репрессивного труда нацелились на перевыполнение и подготовили дела на ещё 509 человек. На перевыполнение требовалось разрешение лично Ежова, и оно было получено.

«В лагере ведёт контрреволюционную деятельность, восхваляя Троцкого» — таково было обвинение в тюремной справке Флоренского. Уже третье, после «Посадского дела» и дела о «Партии Возрождения России», штампованное, ходульное «дело», но троцкизм тогда был самым надёжным поводом для приговора к высшей мере наказания. Вряд ли кто-то вспомнил о полулегендарных встречах Флоренского и Троцкого в ВЭИ. Вряд ли восприняли как опечатку фамилию «Флоринский» из доноса соловецкого стукача, сокрытого под кличкой «Товарищ»: «Между Флоринским и Шашем зашёл спор о начале войны. Флоринский утверждал, что предположения известного стратега и идеолога партии Троцкого, что скоро начнется война, оправдаются, — говорит Флоринский. — Это