Польский крест советской контрразведки. Польская линия в работе ВЧК-НКВД. 1918-1938 - Александр Зданович

Здесь, на мой взгляд, есть признаки проведения целенаправленной дезинформационной акции против нашей разведки со стороны польских спецслужб. Сбить руками чекистов активность КПЗУ и КПП на своей территории — это своего рода ответный удар, если хотите — месть, поляков за поражение при проведении ВЧК-ОГПУ операции «Трест». Кстати говоря, такой же дезинформационной акцией 2-го отдела ПГШ вполне могла быть, по моей оценке, и начатая тоже на Украине, а затем (в 1930–1931 гг.) проведенная и в других регионах СССР операция «Весна». Ведь в ее основе лежала информация, полученная от нескольких ранее перевербованных чекистами агентов польской разведки. Тогда было арестовано более 3000 бывших офицеров царской армии, как уволенных из РККА, так и продолжавших проходить военную службу. Возможно, тогда поляки переиграли сотрудников ОГПУ, нанеся удар по командным кадрам. Но рассказ об этом — отдельная тема.

Теперь возвратимся к делу ПОВ на Украине. Вот, что написал по результатам проведенного расследования в докладной записке глава ГПУ УССР В. Балицкий в Москву 17 ноября 1933 г.: «Актив „ПОВ“, находящийся на территории Польши, получает указание от руководства организации различными путями пробираться в СССР, главным образом на Украину. Для этой цели члены организации проникают в левые рабочие организации, оттуда в КПЗУ и КПП и затем, прикрываясь партийными билетами, под видом эмигрантов, пробиваются на Украину»[704].

Тому, что наработали украинские чекисты, в Центре верили слабо. Для проверки полученных от подследственных сведений в тогдашнюю столицу Украины — Харьков — выехала целая группа ответственных сотрудников Особого отдела ОГПУ во главе с заместителем начальника отдела Сосновским.

Балицкий, надо думать, пожалел, что еще в 1932 г., будучи заместителем председателя ОГПУ, инициировал возвращение Со- сновского из Воронежа в Москву и назначение его в Центральном аппарате на должность сначала помощника, а затем и заместителя начальника Особого отдела. Кроме того, поручил ему курировать, а на практике и руководить работой по польской линии. Балицкий хоть и был куратором этого отдела, но, как ранее никогда не работавший в Москве, видимо, не знал, а другой заместитель председателя — Г. Ягода — не счел необходимым напоминать завет Ф. Дзержинского: не допускать бывшего польского резидента до дел по его соотечественникам. Ведь то, что Сосновский ранее служил в польской разведке, было для политэмигрантов «секретом Полишинеля». Это реально сказалось на расследовании дела ПОВ на Украине, а затем и еще сильнее в Москве, когда некоторые арестованные, отбиваясь от вопросов следователей, высказывали свои подозрения в отношении Сосновского, заявляя, что последний специально компрометирует их по заданию польской разведки.

Приведу фрагмент выступления наркома внутренних дел УССР Балицкого на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г. Украинский нарком фактически ретранслировал обвинения арестованных политэмигрантов, поясняя свое отношение к Сосновскому, и для иллюстрации раскрыл некоторые детали дела ПОВ: «Два слова я хотел сказать относительно Сосновского. О Сосновском не может быть двух мнений, что это враг. Когда у нас, на Украине, было вскрыто дело польской военной организации, то тогда уже по показаниям Лапинского, — а Лапинский-Михайлов — это очень крупный агент, присланный специально Пилсудским на Украину, — тогда уже была ясна и понятна роль этого Сосновского. Тогда в Киеве, между прочим, произошел такой случай с Сосновским. Он приезжает допрашивать Михайлова-Лапинского. Михайлов-Лапинский подтверждает ему ряд фактов, разворачивает очень широкую картину подрывной вредительской, диверсионной и шпионской работы поляков. Сосновский в присутствии Лапинского вызывает одного из сотрудников к телефону и называет его фамилию для того, чтобы арестованный слышал, что допрашивает его Сосновский. И как только он произнес свою фамилию, Лапинский-Михайлов буквально изменился в лице, не отказываясь от показаний, он стал давать их совершенно иначе, робея перед Сосновским. Затем Лапинского берут в Москву и через некоторое время расстреливают, хотя мы требовали, чтобы Лапинского возвратили для дачи дополнительных показаний и для дальнейшего распутывания всего этого дела. Но его нам не вернули и расстреляли, потому что, безусловно, Сосновский был заинтересован в том, чтобы Лапинский не существовал»[705].

И действительно, когда я знакомился с архивным уголовным делом на Лапинского-Михайлова, то так же, как и в 1937 г. у Балицкого, у меня вызвал, к примеру, вопросы такой факт, как отсутствие в деле протоколов допросов арестованного в ОГПУ. А если быть точнее, то наличие всего одного достаточно краткого московского протокола за подписью Сосновского. А в Особом отделе ОГПУ Лапинского-Михайлова несколько раз допрашивали Сосновский и начальник польского отделения Гендин. Кроме того, в препроводительной записке к высланному по требованию Сосновского из Киева делу указано, что оно должно быть приобщено к материалам следствия относительно этого политэмигранта, которые уже имеются в Москве[706]. Где эти материалы, не известно по сей день.

Понятно, что прозвучавшее на пленуме ЦК ВКП(б) из уст Балицкого несколько усилено, поскольку он уже знал об аресте Сосновского, а возможно, и был проинформирован о существе его показаний. Но фабула происходившего в 1933 г. в Харькове передана достаточно корректно. Бывшие сослуживцы Сосновского, будучи впоследствии сами арестованными, рассказывали следователям практически то же самое. В частности, помощник начальника польского отделения (на 1933 г.) В.И. Осмоловский подтвердил, что доставить Лапинского-Михайлова в Москву было личным решением Сосновского. Но продиктовано это якобы было целесообразностью сконцентрировать следствие в Центральном аппарате, поскольку арестованный дал сведения о проживании членов руководящего ядра ПОВ в столице. По словам подследственного, ими являлись некоторые ответственные работники ЦК КПП и Коминтерна[707]. На Лубянке Лапинского-Михайлова допрашивали начальник 8-го (польского) отделения Особого отдела ОГПУ Гендин и сам Сосновский. Подследственный и другой политэмигрант — Т.И. Жарский, — будучи раздельно допрошены, сообщили чекистам некоторые компрометирующие данные на уже упомянутого мной Витольда Штурм-де-Штрема. Теперь настало время рассказать о нем подробнее.

Для начала обращу внимание читателя на один важный для рассматриваемой темы документ — письмо уже снятого со всех ответственных постов А. Артузова, адресованное наркому внутренних дел СССР Н. Ежову. Скорее всего, оно написано сразу после завершения печально известного февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. Приведу лишь один фрагмент из него. «Тов. Слуцкий очень осторожен в делах, — пишет бывший начальник Иностранного отдела ОГПУ-НКВД. — Он предпочитает отказаться от любой агентурной комбинации, если последняя опасна. Он не послал бы провокатора Витковского, чтобы поймать Штурм-де-Штрема, так как в случае срыва могла быть неприятность… т. Баранский, которого т. Слуцкий уволил, помогал мне поймать Штурм-де-Штрема… Если не в аппарате, то в агентуре придется прибегать к полякам»[708].