Умереть в Париже. Избранное - Кодзиро Сэридзава

В конце концов, стиснув зубы, я согласилась на некоторое время расстаться с тобой ради того, чтобы потом всегда быть рядом. Миямура сказал, что сам отвезёт меня в Швейцарию, поскольку в Цюрихе как раз открывается научная конференция, на которой он должен присутствовать. Клинику доктора Боннара рекомендовал доктор Н., он же сказал, что курс лечения рассчитан на полгода, самое большее на год, и я уехала из Парижа, обливаясь слезами и утешая себя тем, что вернусь совершенно здоровой, и, когда мы с тобой увидимся в следующий раз, я смело прижмусь щекой к твоему прелестному личику…

И вот, поддавшись дьявольскому искушению, я возвращалась в Париж. "Марико, Марико, неужели ты больна? Можно ли мне будет тебя увидеть? Сжалься над своей бедной матерью, отзовись", — мысленно взывала я, вжавшись в угол купе. Вдруг меня словно пронзило — а ведь та Марико, Марико Аоки, вряд ли была бы такой глупой матерью, такой недостойной женой… Мне стало так стыдно, что захотелось куда-нибудь спрятаться, но потом я подумала: а не ты ли внушила мне эту мысль? — и приняла её в свою душу. В тот момент я многое отдала бы за то, чтобы повернуть обратно в Швейцарию мчавшийся в Париж поезд.

Как только мы прибыли в Париж, я, поспешно раскланявшись с мсье Рене, взяла такси и поехала на улицу Вены в отель "Регина". В этом маленьком тихом отеле неподалёку от Триумфальной арки мы с Миямурой останавливались, когда только приехали в Париж. Других парижских отелей я просто не знала, к тому же мне было приятно вспомнить те давние дни. К счастью, наш номер, № 32 на третьем этаже, был свободен. Я сразу же попросила у портье, чтобы он заказал мне билет на поезд. Билет удалось купить на послезавтра. Я решила, что завтра весь день буду отдыхать, а послезавтра вернусь в санаторий. С Миямурой встречаться не стану, чтобы не приводить его в отчаяние.

И всё-таки Париж удивительный город, сколько в нём очарования и соблазнов! Стоило мне сесть в такси, и на душе стало так легко и спокойно! А когда потом, уже в номере отеля, я стояла у окна, облокотившись на подоконник, и рассеянно смотрела на улицу, то от одной мысли, что я в Париже, у меня увлажнились глаза. Снега здесь не было, тумана тоже, над городом нависало мрачное небо, холодные трупы засохших деревьев тянули к небу корявые ветки, совсем как на картине Юдзо Саэки, но всё было гармонично, во всём чувствовалась какая-то особая мягкость — и в гудках проезжавших по улице такси, и во французской речи, и в запахе кофе и булочек, и в походке спешащих куда-то мелкими шажками женщин… Всё вокруг было такое парижское, такое дорогое моему сердцу! Я закрыла глаза, решив, что не стану мучить себя никакими мыслями, просто буду наслаждаться своим одиночеством в Париже, но вдруг — словно память неожиданно исторгла это воспоминание из глубин моего сердца — я вспомнила, что ведь в этом самом Париже находитесь и вы с Миямурой, и меня словно подбросило. Я заставляла себя лечь, но меня била нервная дрожь.

На улице ещё не было темно, хотя фонари уже горели. Волнение придало мне сил, я совершенно не ощущала усталости после долгого пути. Машинально надев пальто и шляпку, я вышла из отеля и дошла до ближайшей стоянки такси. Затем, словно сомнамбула сев в машину, сказала:

— В Клямар, пожалуйста.

Может быть, это ты меня позвала? Ведь, пока я не села в такси, у меня и мысли не было ехать в Клямар. Плохо понимая, что со мной происходит, я смотрела на проносившиеся за окном освещённые фонарями красивые улицы и рассеянно повторяла про себя: "Ах, вот я и в Париже!" Подъехав к Орлеанским воротам, я просто подумала: "Вот и ворота". Притормозив у трамвайной остановки возле водонапорной станции, водитель спросил:

— Какое место в Клямаре вам нужно?

— Улица Клямар, 56, — машинально отозвалась я и испугалась.

Перед маленькой винной лавкой на углу машина свернула направо, дорога впереди была тёмной, но мне казалось, что я вижу живые изгороди у каждого дома, различаю цвет стен и крыш. "Я совсем рядом с тобой!" — подумала я, и сердце моё отчаянно забилось.

— Остановите здесь… Пожалуйста, подождите меня, я сразу же вернусь, и мы поедем обратно в отель.

Остановив машину у соседнего дома — там жило семейство Рено, — я попыталась из машины разглядеть твою комнату, но, то ли оттого, что стёкла в твоём окне запотели, то ли из-за тумана, я ничего не видела, поэтому вышла из машины и тихонько подошла к каменным воротам дома госпожи Демольер.

Тут я впервые поняла, что свет в доме можно увидеть, только если подойдёшь вплотную к воротам: из твоей комнаты и комнаты Миямуры сквозь двойные занавеси просачивался свет лампы, темно было только в моей комнате. "Ах, Марико, наверное, больна!" — заволновалась я, но вдруг из дома донеслись звуки рояля. Это был "Дождь" Дебюсси, пьеса, которая лучше всего удавалась малышу Роже. "Вряд ли он играл бы на рояле, если бы Марико была больна", — подумала я и от радости так сжала металлическую ограду, что она слабо зазвенела.

Почти тут же свет в комнате Миямуры погас. Затем он погас и в твоей комнате. Очевидно, взяв тебя на руки, Миямура спустился вниз послушать концерт, который устроил Роже. Дебюсси сменился "Патетической сонатой" Бетховена, любимой сонатой Миямуры. Было всего около семи часов, но, скорее всего, Миямура по своей японской привычке поужинал раньше. Наверное, в музыкальной комнате пылает огонь в камине… Вот бы посмотреть, как Марико слушает музыку… Говорят, она уже научилась самостоятельно стоять на ножках… Должно быть, её держит на руках мадам Демольер… Вцепившись в металлическую ограду, я обливалась слезами, и, скорее всего, так и простояла бы перед домом до самого утра, постепенно промокая от ночного тумана, который с каждым мигом становился всё плотнее, если бы безжалостный водитель не спросил:

— Ну так что, мадам, отпустите вы машину или нет?

Почему я не вошла, почему не сжала тебя в объятиях? Этого мог ожидать от меня только тот, кто привык считать меня тщеславной, суетной, капризной, тот, кто не знал меня после того, как я стала матерью.

На следующий день сквозь нависшие над Парижем серые тучи пробивались неяркие лучи зимнего солнца. У меня была немного тяжёлая голова, но усталости я не чувствовала, и утром, как всегда делала это в санатории, около двух часов гуляла по примыкавшим к гостинице улицам. Я редко бывала в этом квартале, и сейчас, вспоминая наши первые парижские дни, по очереди обошла все памятные места. Сначала я подошла к посольству и, увидев ящик, куда обычно складывали почту из Японии, заглянула в ячейку на букву М. На обратном пути я вышла к улице Булонского леса и нашла ту скамейку под деревьями, на которой мы сидели вдвоём с Миямурой, она стояла точно там же. Я села на неё и вдруг вздрогнула, вспомнив своё тогдашнее восхищение и свои слова:

— Ах, если жить в этом прекрасном Париже, то и умереть не жалко!

Тут же в моей памяти всплыло всё, что говорил мне тогда Миямура. В тот день всё вокруг сверкало новой листвой, а теперь было печально и зябко. Моя теперешняя жизнь тоже что-то вроде этой холодной зимы, но надо её пережить ради грядущей весны. А вот и та маленькая лавка канцелярских товаров, где Миямура купил тогда тетради для дневника. Я зашла и купила совершенно такую же тетрадь в матерчатой обложке. Интересно, обрадуется ли Миямура, узнав, что я решила писать дневник? Вспоминая теперь эту двухчасовую прогулку, я понимаю, что всё время словно искала Миямуру. Стал ли он уже частью меня?