Флэшмен и краснокожие - Джордж Макдональд Фрейзер

Итак, отбросив всю эту чепуху с переговорами, правительство решило твердой рукой привести индейцев к порядку, распорядившись в срок до февраля 1876 года расселить их всех по агентствам. Распоряжение дошло до сиу не раньше Рождества, а это значило, что даже при желании исполнить его было невозможно, так как земли по реке Паудер были густо засыпаны снегом. Точь-в-точь как с Гленко у старины Маколея: ультиматум доводится до диких племен с опозданием и в самый разгар зимы, и заканчивается все резней[214]. Были ли намерения американского правительства более порядочными, чем у короля Вильгельма III, сказать не берусь, но результат получился в точности такой же.

Впрочем, мне той зимой до индейцев было мало дела. Мы с Элспет завершили наше турне по Западу, проехав по железной дороге через Скалистые горы, поохотились с недельку в Колорадо и до снега вернулись в Нью-Йорк. Мне прислали любезно адрес из Бюро по делам индейцев, а Грант и Фиш[215] письменно поблагодарили за оказанные услуги, что я счел весьма милым с их стороны, поскольку дело-то закончилось провалом. Но, будучи циником, рассудил, что как раз за это меня, вполне возможно, и благодарили. Короче говоря, я совсем уже собрался обратно в Англию, куда и отправился бы, если не та треклятая Выставка столетия.

В 1876 году отмечался вековой юбилей с того славного дня, когда колонисты-янки вырвали бразды правления из рук бездарных английских подонков и передали их амбициозным и беспринципным американским акулам. Дату решено было отметить великой выставкой в Филадельфии. Ну, вы знакомы с подобными штуками: огромный павильон захламляют разыми машинами, какао и прочей дребеденью, которая даже ниггерам не нужна, и все это украшают флагами и помпезными статуями. Тон задал наш ныне покойный венценосный осел Альберт, устроив развлекаловку 1851 года в Хрустальном дворце, и с тех пор по загранице не сделаешь и шагу, чтобы не наткнуться на какой-нибудь Дворец индустрии или Восточный павильон. Американцы вывели эту моду на новый уровень. Элспет все это очень нравилось: она разделяла всеобщую шотландскую манию двигать вперед цивилизацию и прогресс путем развития машин и дорог и состояла в одном из дамских комитетов по подготовке к выставке в Хрустальном дворце. Так что, стоило ей столкнуться с шайкой девиц, организовывавших женский павильон в Филадельфии, она окунулась в это дело с головой. Ее нарасхват приглашали на разные совещания – эти республиканские дамы, знаете ли, просто души не чают в аристократических особах, – так что о возвращении домой до открытия в мае Выставки можно было забыть.

Меня это не сильно огорчало, поскольку Нью-Йорк – город приятный, а Элспет с восторгом металась между Парк-авеню и Филадельфией, где приготовления шли полным ходом. Китаез и даго выперли из города и начали свозить туда со всего мира промышленный хлам, для размещения которого строились просторные здания. Я даже посетил как-то раз чаепитие одного из комитетов Элспет, и как бывалый путешественник был с пристрастием допрошен кобылами-организаторшами. Я советовал им настоять, чтобы турецкая делегация захватила с собой труппу своих знаменитых танцовщиц живота. Этот женский орден сродни-де прославленным весталкам Древнего Рима, а религиозный и культурный смысл движений их тела представляет необыкновенный интерес и послужит просвещению широких масс.[216]

Впрочем, по большей части мы вращались в свете, и в силу того, что нью-йоркское высшее общество, как и большинство прочих, невелико, встреча, состоявшаяся сразу после Рождества, была практически неизбежной. Случилась она у одной из этих проклятых патентованных турникетных дверей в отеле: я выходил, а другой парень двигался в это время в противоположном направлении. Вдруг он застыл, таращась на меня через стекло. Потом попытался сдать назад. Безуспешно. Тогда он ринулся вперед с такой силой, что проволок меня по кругу, остановив там, где только что стоял сам. Тогда этот придурок снова попятился. Я постучал по стеклу тростью.

– Выйдите из этой чертовой двери, сэр! – кричу. – Это вам не карусели!

Он рассмеялся и закружил нас снова. Я оказался в фойе, в которые затем вывалился и этот высокий элегантный малый с усами, козлиной бородкой и замашками, которые мне сразу пришлись не по вкусу.

– Глазам не верю! – вопит он. – А вы не Флэшмен?

– Флэшмен, – отвечаю я настороженно, пытаясь определить, женат мой новый приятель или нет. – В чем дело?

– Да неужто вы меня забыли? – обиженно восклицает он. – Не каждый день, поди, встречаешь человека, которому едва не снес голову?

Именно этот голос и заносчивый тон, а вовсе не лицо позволили мне вспомнить.

– Кастер! Джордж Кастер, чтоб мне лопнуть!

– Какими судьбами занесло вас в Нью-Йорк? – спрашивает он, пытаясь расплющить мою ладонь. – Эге, лет уж, наверное, десять прошло… куда там, больше, больше – с той нашей встречи под Одье! До чего ж здорово, приятель! Да эти баки я где хочешь узнаю – ну настоящий лихой гусар, а? В каком уже чине?

– Полковник, – говорю я, и поскольку вопрос был не слишком уместным, но таким характерным для него, решаю в свою очередь поинтересоваться: – А вы?

– Ха! Еще спрашиваете? Подполковник, притом без перспективы. Но при ваших-то способностях я рассчитывал обнаружить вас по меньшей мере командиром бригады. Впрочем, – с горечью продолжает Кастер, – вы ведь боевой офицер, а таких продвигают в последнюю очередь. Во всех армиях одно и то же, приятель.

Это, похоже, была его любимая мозоль, и я догадывался, почему.

Во время войны его карьера развивалась стремительно – не уверен, что он не стал самым молодым генералом в армии северян, – но как остальные, в мирное время Джордж оказался не удел и был достаточно глуп, чтобы принять это близко к сердцу. На Западе мне, естественно, приходилось слышать о нем, так как он активно участвовал в борьбе с индейцами, ходили также туманные слухи о его планах влезть в политику. Грант, как говорили, очень его недолюбливал.

– Знаете, – продолжает Кастер, – я так давно хотел вас увидеть, даже хотел разыскать после войны. Дело в том, что когда мы встретились, я понятия не имел, что вы принимали участие в атаке Легкой бригады! – Я смутился. – Балаклава! Отважные шестьсот! – вопит он, и пристрелите меня на месте, если во взгляде его не засветилось нечто вроде восхищения. – Тогда я даже не догадывался, увы! А ведь это та вещь, про которую мне хотелось бы знать от и до, и вот теперь представился такой шанс.