Колодец старого волхва - Елизавета Дворецкая

— Кожемяка у меня уж пять лет, печенега знатного еще тогда руками удавил, хоть сам и из посада переяславльского, — гордясь, словно сыном, продолжал князь Владимир, глядя на широкоплечего Яна. Тот отворотился, он на удивленье, не в пример прочим соколам-детским, не любил похвал и воспоминаний о своем первом подвиге. — А Дунай у меня в детских уж лет десять под Васильевой со мною был и великой мудростью там овладел, — за битого недаром двух небитых дают!

Князь снова усмехнулся, вспомнив свою бесславную прошлогоднюю битву, в которой сам едва не погиб и вынужден был спасаться от врагов под мостом Васильевского крепостного рва. И он знал поражения, но умел учиться на них и находить не слабость, а силу, — в том было его счастье и основа его могущества.

А Ян хмурился, поглядывая на старого волхва, который один совершил то, на что требовалась огромная рать. Не в силах в этом разобраться, Ян смутно ощущал какую-то общность, родство с Обережей.

А разгадка была проста: оба они, один силой, другой мудростью, служили своей родной земле, защищали ее от бед, которых судьба отсыпала ей безжалостно-щедрой рукой. И этим они, могучий витязь и седой старик, навек останутся в памяти родины — рядом, как братья.

— И мы поможем волхву мудрость собирать, — вставил воевода Путята, невысокий ростом, с седовато-русой бородой и блекло-голубыми глазами. По его мирному, простодушному лицу никто не угадал бы его ратных заслуг, но о них говорили две гривны на груди — широкая серебряная, в знак воеводского чина, и золотая — знак особой княжеской милости.

— И ты, Путято, поможешь! — согласился князь. — Поведай болгарам, как мы Новгород воевали, пусть запишут. Вот какая рать собирается! Земля наша — бездонный колодец вековой премудрости, а уж кому ведрами черпать — найдем!

Обережа слушал светлого князя Владимира, медленно кивая седой головой. Он и без Путяты знал, как Владимир дважды посылал полки на Новгород — сперва ставить там Перуна вместо прежнего Белеса, а потом свергать своего же Перуна в Волхов и провозглашать имя и славу Христа.

Князь Владимир смотрел в лицо волхву. Он не умел читать мыслей, но хорошо понимал, что думают о нем старые люди, и особенно служители древних богов.

— Знаю, о чем думаешь, волхве, — сказал он. — Боги мне дороги скатертью не выгладили, по ухабам да через засеки приходится ломить. Кто дорогу мостит, тот грязен бывает. А без дороги нам сидеть нельзя — перед предками зазорно. Пусть узнают пращурята дела мои, а за века Бог рассудит.

* * *

Пока княжеские полки, посланные вдогон Родомановой орде, были в походе, сам Владимир оставался в Белгороде. Все, у кого были жалобы и просьбы, целыми днями тянулись к нему на просторный княжеский двор. В эти дни князь был весел и милостив ко всем, не раз сам платил за несостоятельных должников, сам выкупил из закупничества всех, кто запродался богатым в голодную осаду, и все прославляли его доброту и щедрость. После недавних несчастий казалось, что само солнце взошло наконец над Белгородом.

Видя жалобщиков, целыми днями толпящихся перед княжьими воротами, Надежа вспомнил о двух черниговских купцах.

— Что же татей ваших церковных не судят все никак? — спросил он у Иоанна, однажды увидав его на площади. — Уж который месяц в порубе сидят, поди совсем в землю вросли. Князь здесь, бискуп здесь, за чем же дело стало? А коли забыли, так я сам пойду напомню. Чего там по греческому закону за татьбу полагается? Не руку ли рубить?

Надежа знал, в чем черниговские купцы были виноваты на самом деле, — Медвянка не могла не рассказать отцу о таком приключении. Поддавшись на уговоры Добычи и Иоанна, Надежа обещал молчать, но желал, чтобы обидчики его дочери ответили хотя бы за мнимую вину.

— Княжьего суда злодеям уже не надобно, — сказал священник и многозначительно поднял глаза вверх. — Бог уже принял их души и рассудил своим судом.

— Вот как? — удивился Надежа. — Неужто померли?

Иоанн молча кивнул, ничего не прибавив. А Добыча, об этом не знавший, вздохнул с таким облегчением, будто сбросил с плеч тяжеленный воз страхов и тревог. Мысль о княжьем суде над купцами и его приводила в смятение и боязнь: на суде наверняка всплывет правда, а правды Добыча боялся так же, как и епископ.

— Оно и к лучшему! — подумав, сказал Надежа. — Они ведь, поганцы ползучие, про ход тайный ведают. Куда их теперь пустить? Даже ежели в поруб посадить навечно да на цепь приковать, и то не спать мне, а всяку ночь ворочаться: а ну как убегут да со злобы печенегов в город по лазу приведут? Нет, верно Бог сделал, что их прибрал, — мертвые-то молчать будут.

— Да бискуп, видать, их и кормить не велел в порубе, — сказал Добыча. — Да и чего на татей хлеб переводить, когда добрым людям недоставало?

Никто ему не ответил.

* * *

Посланные Владимиром полки вернулись к первому снегу. Орду Родомана они не догнали — она ушла в иные земли, поискать другой, более легкой добычи. Только отдельные кочевые роды, встретившиеся на пути, Владимировы рати разбили и привезли князю кое-какой добычи — коней, овец и коз, железной и бронзовой утвари, конскую упряжь, оружие, пригнали несколько десятков пленников. Всю добычу князь велел раздать семьям, пострадавшим в осаду. Старший замочник и здесь не растерялся — привел домой юную девушку-печенежку в замену Чернаве, и был так собою горд, словно сам полонил ее в степи.

Не огорчившись малым успехом похода — не в последний раз русы встречаются с печенегами! — князь Владимир устроил в Белгороде великое празднество, желая отблагодарить белгородцев за то, что они выдержали осаду и не отдали врагам его любимый сторожевой город. Сначала епископ Никита отслужил пышный молебен, от имени князя и его людей благодаря Бога за все сразу: за спасение Белгорода от печенегов, за сбережение князя в чудском походе, за благополучное возвращение дружины из степей. Сам князь пришел на молебен, и в церкви было не протолкнуться: каждому хотелось постоять под одной крышей с великим князем. Епископ Никита радовался, видя такое многолюдство в своей церкви, и благодарность его милостивому Богу Христу была вдохновенна, как никогда.

Как и в том давнем пиру перед походом, в большой палате княжеских хором, на дворе и даже на площади внутри детинца были расставлены столы с хлебом, кашами, дичью, стояли бочки с медом, пивом и квасом, и всякий белгородец любого рода и звания мог подходить и угощаться сколько душа пожелает. Снова князь созвал своих бояр и знать из ближних городов, даже княгиня Анна на сей раз покинула свой киевский терем и сидела за столом возле мужа, поражая взоры златотканым платьем и золотым венцом византийской работы. Но Медвянка не завидовала даже княгине. Теперь она сидела среди женщин дружинной знати, и ей нечего было робеть и не перед кем отводить глаза. Как раньше она была самой красивой девушкой Белгорода, так теперь стала самой красивой молодушкой и гордилась женским убором — шелковым повоем, расшитым серебряной нитью и стеклянными бусинками, красными сафьяновыми сапожками, на которые она теперь получила право, как жена кметя и женщина воинского сословия. Но больше всего она гордилась Явором. Теперь даже сам Сварог не убедил бы ее, что Дунай красивее Явора, а Рагдай дерется лучше. Гордость собой с нее когда-то легко сбила Забава Путятична, а теперь Медвянка даже на Жар-Птицу посматривала снисходительно — а найди-ка ты себе такого мужа! Благодаря Явору Медвянка и себя считала причастной и к ратным делам, и к этому веселью. Разве она не жена кметя, проливавшего кровь в битвах со степью? Разве не будет она матерью новым воинам, новым защитникам Руси? И как в дружине все равны, так и Медвянка теперь чувствовала себя равной даже Ведиславовой жене Пребране, которая была внучкой Претича, дочерью черниговского тысяцкого Грознояра и невесткой киевского тысяцкого Ратибора. Лучше нее Пребрана была только тем, что у нее уже был новорожденный сын Бранеслав-Василий, а у Медвянки еще не было. Но ничего, к весне поглядим!