Главный финансист Третьего рейха. Признание старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт

2. Еврейский вопрос

…То, что обострило еврейский вопрос, так это опять же необузданная вражда против отдельных евреев не только вопреки закону, но также в нарушение четкого правительственного указа, который гарантирует возможность евреям заниматься предпринимательством. Бешеное преследование отдельных евреев под руководством или с ведома партийных групп, а также неспособность государства предпринять эффективные меры противодействия этому вызывают усиление еврейского бойкота германских экспортных товаров. Ведь каждый инцидент, даже самый малый, преувеличивается и широко оглашается за рубежом…

3. Гестапо

Ни один серьезный политик не будет отрицать роль гестапо как органа защиты против коммунизма и других сил, враждебных государству. Однако деятельность гестапо выходит за эти рамки: многочисленные аресты, отправка в концентрационные лагеря и т. д. происходят часто даже без знания задержанными лицами того, за что их арестовали, и нередко без наличия вины арестованного человека, по одному лишь подозрению. Верно, что министр внутренних дел издает приказы, согласно которым такие аресты не разрешаются, но этим он только делает из себя посмешище, потому что гестапо не обращает никакого внимания на такие приказы. Семьсот лет назад Великая хартия вольностей гарантировала англичанам личную свободу, а через триста лет Закон о неприкосновенности личности объявил, что ни один британский гражданин не может быть арестован без предъявления ему обвинения и без права на судебное разбирательство. С тех пор право на личную свободу и требование справедливого суда считаются величайшей прерогативой цивилизованного человека. Вопреки этому действия гестапо навлекают на нас презрение всего мира, и это презрение может перейти в открытую враждебность, если — как уже случалось — гестапо будет бросать вызов международному праву и другим странам».

Не думаю, чтобы кто-нибудь еще в окружении Гитлера указывал ему столь же прямо и откровенно на ошибки и просчеты его системы. И это произошло в 1935 году, то есть через два года после его прихода к власти.

Его туманные заверения после ознакомления с моим меморандумом не удовлетворили меня. Я пошел дальше и на открытии 18 августа 1935 года Восточной ярмарки в Кенигсберге (Восточная Пруссия) выступил с речью, которая произвела широкий резонанс, получив название «кенигсбергская речь».

Я прекрасно сознавал, что из-за враждебности партии подвергаю себя величайшей личной опасности. Американский посол господин Додд писал в своих мемуарах, что я однажды вошел в его комнату со словами: «Я все еще жив».

Тот же посол навестил меня в декабре 1937 года, как раз перед своим отъездом в Нью-Йорк, и настоятельно попросил меня ехать с ним в Америку. Когда я, несколько удивленный, спросил его, почему он пришел с таким предложением, он ответил:

— Доктор Шахт, мне наверняка известно, что у СС есть приказ покончить с вами.

— Господин Додд, — ответил я, — весьма благодарен вам за заботу обо мне, но я не могу заставить себя эмигрировать. Сделаю все возможное, чтобы обезопасить себя от СС. Если не удастся, что ж, я погибну — вот и все.

Моя первая публичная критика политики партии состоялась на открытии ярмарки в Кенигсберге. На мероприятии присутствовали несколько представителей других стран, в частности из Восточной Европы. Ярмарку было принято открывать речью какого-нибудь представителя министерства экономики. В этот раз я решил съездить сам, но никому не говорил о содержании своего выступления, хотя каждое его слово было тщательно обдумано заранее. Поскольку почти все мои речи печатались в собственной типографии Имперского банка, я уже имел по приезде в Кенигсберг готовую копию выступления.

Меня не удивило, что вступительную речь должны были транслировать по радио Германии. Так было принято на подобных мероприятиях. Никто не ожидал чего-либо сенсационного.

Я говорил ясно и отчетливо и начал уже выражать неодобрение нападок партии на масонов и евреев, когда обергруппенфюрер СС Бах-Зелевски и два его компаньона в эсэсовской форме поднялись со своих мест среди слушателей и стали пробираться к выходу. Я оторвался от текста и хотел было сказать: «По коридору, господа, вторая дверь справа», когда вспомнил, что выступаю перед микрофоном. Поэтому перестал обращать внимание на уходящих господ и закончил речь без перерыва. Когда я покинул подиум, чтобы вернуться на свое место, мой сосед, гауляйтер Эрих Кох, заметил:

— Братец, братец, тебе предстоит тяжелый путь. (Monchlein, Monchlein, du gehst einen schweren Gang.)

Я пожал плечами и утешился мыслью, что оказался в доброй компании с Мартином Лютером. В то же время осознал, что отныне буду считаться открытым противником партии.

Сразу после церемонии открытия я продиктовал письмо Гиммлеру, главе СС, протестуя в самых энергичных выражениях против поведения его обергруппенфюрера в присутствии исполняющего свои обязанности министра рейха и требуя его увольнения. Через несколько недель я с удовлетворением узнал, что господин Бах-Зелевски, хотя и не был наказан по-настоящему, все же был переведен в Силезию.

Теперь на сцену выступил Геббельс. Содержание моей речи ему, конечно, передали. Ее трансляция по радио была свершившимся фактом, но еще возможно было предотвратить ее публикацию в газетах. Речь все же появилась в прессе, с купюрами всех резких фрагментов.

Я не собирался принять эту изуродованную версию своего выступления и напечатал 10 тысяч копий его в Имперском банке. Затем выложил их на стойки наших отделений по всей стране. Спрос на копии был поразительным. Пришлось печатать их выпуск за выпуском — каждый в 10 тысячах экземпляров. Они расходились среди публики, постепенно достигнув общего числа 250 тысяч экземпляров.

На речь обратила внимание почти каждая зарубежная газета. Лондонский Economist писал: «Нельзя сомневаться в смелости господина Шахта… Стрелы, нацеленные на него руководством нацистской партии, пролетели в опасной близости от цели. Кенигсбергская речь в прошлое воскресенье представляла собой яростную контратаку на партию».

Датский же поэт Кай Мунк писал: «Дайте нам закон для евреев в нашей стране — вот нынешний лозунг Шахта, звучащий на всю Германию и являющийся прямым вызовом Геббельсу. Шахт или Геббельс, выбор между этими двумя именами. Кем и каким будет Гитлер, зависит от этого выбора».

Как известно, речь фон Папена в Марбурге привела к его временному аресту во время путча Рема в 1934 году, хотя он не имел к нему никакого отношения. Меня интересовало, что готовится лично для меня за кенигсбергскую речь. Я подверг критике идеи партии и ее представителей. Снесут ли они ее безропотно?

Имея в виду экономическую политику в представлении газеты Volkischer Beobachter, авторитетного партийного органа, я критиковал отсутствие в ней оценки трудностей наших финансовых проблем: «Какие усилия следует приложить в финансовой и экономической сферах для решения этой задачи — вот о чем не имеют ни малейшего представления эти легкомысленные дилетанты. Крупная газета, например, упоминает новую идею дать технической науке приоритет над бизнесом, согласно которой бизнес следует принудить идти в ногу с развитием технической науки, даже если ему суждено будет задохнуться в этой гонке. Автор, видимо, полагает, что астма является особым стимулом для роста производства. Какое сердце трепетно не откликнется на такие фразы: «Флаг значит больше, чем банковский счет» или «Нация, а не национальная экономика имеет первостепенное значение». Такие сентенции обезоруживающе точны, но какая от них польза для экономиста в практической работе? Когда я недавно привлек внимание к тому, что в германскую экономику не следует вносить смятение, я прочел, что вопрос о мере, рассчитанной на смятение национальной экономики, является признаком либерализма. Мое предположение, что способность нашей нации к самозащите предполагает концентрацию всего — а под всем я имею в виду наши экономические и финансовые усилия, — отмели замечанием, что в настоящее время только старые бабки спрашивают с испугом: кто заплатит за все это? Рискуя получить ярлык старой бабки, я хочу подчеркнуть со всей убежденностью, что вопрос о том, как реально осуществить задачу, порученную нам, вызывает у меня серьезное беспокойство. Приукрашивать серьезность задачи, стоящей перед Германией, несколькими дешевыми фразами не просто бессмысленно, это ужасно опасно».