Картахена - Лена Элтанг

Еще труднее поверить, что я хотела убить Ли Сопру.

Особенно если знать, что мой факультет называется история и право, то есть я без пяти минут служитель закона и по определению нахожусь с другой стороны. Хотя вот взять того же комиссара – он уже лет тридцать закону служит, а два серьезных дела положил под сукно и глазом не моргнул.

Когда я приехала к нему в первый раз, то сразу поняла: больше всего его пугает серийное дело, то есть возможная связь между убийствами. А на мертвецов ему плевать. Заподозрят маньяка или крупное дело с разоблачениями – пришлют городского следователя разбираться, комиссару такое оскорбление хуже смерти. Понятно, все мои сомнения ему были как кость в горле, у него уже все по нотам расписано: Аверичи слыл игроком, у него были карточные долги, и приехали за ним те, кому он был должен. Глухое дело, но пусть пока полежит. Убийство брата – женщины или старинные деревенские распри. Глухое дело, списать в архив. А конюх тут вообще ни при чем, его страсть к недозрелым девчонкам всему побережью была известна. Полтора года прошло, никаких следов. Под сукно.

Правда, в одном комиссар оказался прав: нельзя забывать о мотиве преступления, занимаясь только modus operandi. Мотивы всех убийств сводятся к классической четверке: страх, нажива, ненависть и секс. Такое преступление, как убийство, должно всегда порождаться сильным чувством, говорил наш профессор, читавший курс по криминалистике.

Все мои рассуждения сводились к тому, что хозяина убил некто желавший ему смерти, а мой брат погиб как опасный свидетель. Или как вор, хотя это горько признавать. Но сюда не вписывается убийство Ли Сопры, и уж совсем непонятно, кто был его сообщником. Ясно ведь, что на нескольких гектарах глинистой земли, на которой стоит «Бриатико», убийцы не растут как грибы. Либо эти двое – капитан и тот, второй, – не поделили добычу, либо между ними произошло что-то такое, что заставило второго покончить с первым.

Итак, проведя в «Бриатико» шестьдесят с лишним дней, я стою на обломках своих версий в полной растерянности, и мне придется начинать все сначала. Этот дневник уже похож на гроссбух проворовавшегося бухгалтера: он весь разлохматился из-за приписок, подклеек, переделок, вырванных и вставленных страниц. Когда я закончу следствие, то приведу эти записи в порядок, даже если придется разобрать все на мелкие кусочки и сложить заново. Я намерена вручить этот дневник представителю обвинения. Потому что однажды здесь в Аннунциате будут судить убийцу моего брата. И тогда мои записи понадобятся. Правда, неясно, когда наступит это однажды.

Зато ясно другое. Это будет именно суд, законный суд, а не судилище. Кем бы ни оказался этот человек, я не стану его убивать. Честное благородное слово.

* * *

Вечером десятого мая я обыскала комнату покойника. Ее даже не опечатали. Но и поселить никого не поселили. Полиция завела дело о самоубийстве, два сержанта взяли запасной ключ у портье, забрали документы и оставили комнату нараспашку. Я пришла туда с фонариком, дождавшись отбоя, когда в коридорах выключают свет: у нас это называется заботой о здоровом сне, а на деле хозяева просто экономят энергию.

Какое-то время я стояла посреди комнаты, не включая фонарик и не решаясь приступить к делу. Луна была на ущербе, ветер еле слышно постукивал створкой окна, которое забыли запереть. Здесь жил человек, которого я подозревала при жизни и продолжаю подозревать после смерти, несмотря ни на что. Я пришла сюда, чтобы найти следы его сообщника, хоть какие-нибудь следы, но приходится признаться, что я понятия не имею, что следует искать.

Когда я была в этой комнате в первый раз, ее хозяин был еще жив, и я нашла вещественное доказательство его вины в книге о том, как следует играть в покер. Записка мне не слишком помогла, однако каким-то необъяснимым образом с нее начался путь капитана к его собственной смерти. Хозяин комнаты умел блефовать и даже передергивать, его трудно было надуть, но даже везучего игрока можно просто взять и выкинуть в море со скалы.

Я села на край кровати, с которой уже сняли подушки и покрывала, и почувствовала, как тишина давит мне на барабанные перепонки, как будто я забралась на вершину Монтесоро. Тишина здесь была особой – не просто отсутствие звуков, а что-то вроде холодного вязкого воздуха, в котором растворяется ощущение времени. В такой тишине не слышишь даже собственного дыхания. На столе капитана стояла ваза с увядшими колокольчиками. Значит, Пулия сюда больше не заходит.

Сколько ему было, когда он решился убить свою мать?

Сорока еще не было, если верить моим подсчетам. В сорок мужчине нужен свой дом, иначе он будет лишним на свете, так мама говорила брату, когда у нее была охота разговаривать. Брат смеялся и разгибал пальцы на обеих руках: пять да пять, еще десять лет, мам, рано беспокоиться.

Часы в библиотеке пробили одиннадцать, совсем близко, будто за картонной стеной, наверное, это здорово мешало капитану спать, ведь они отбивают каждый час со вздохами и железным скрежетом.

Как вышло, что Стефания свалилась с любимой лошади? И что ему было обещано, этому бретонцу? Что бы ни было обещано, стоит предположить, что обещание не исполнили или исполнили не слишком хорошо. Конюх начал угрожать, писать письма или звонить, и наследнику пришлось приехать, чтобы дать ему удовлетворение. Те, кто подвесил Лидио на дереве, вероятно, получили такую же сумму, что получил когда-то сам конюх за испорченную подпругу.

Если бы я знала тогда, в конце апреля, собирая доказательства против Ли Сопры, что он стал убийцей уже давно, задолго до выстрела на поляне, то все пошло бы в правильную сторону. Но если бы оно пошло в правильную сторону, то капитан мог остаться в живых! Добейся я от комиссара хотя бы трехдневного ареста по подозрению, наследник «Бриатико» сидел бы сейчас в камере и слушал тюремное радио. Приходится признать, что нынешний вариант устраивает меня гораздо больше. Приходится признать, что я хотела его смерти, а не справедливого наказания по закону. Потому что в его смерти больше справедливости.

Осталось понять, кто привел мой приговор в исполнение.

«…не дожинать до края поля своего, и оставшегося от жатвы своей не подбирать». Я нарушаю и этот закон, что мне до Писания, похоже, мне никакой закон не писан.

В ту ночь, когда Аверичи был застрелен, меня накрыло внезапное спокойствие, упавшее откуда-то сверху, будто дождь на горящий в пустыне терновый куст. Несколько минут можно было насладиться этим покоем, стоя в беседке над телом моего врага. Ночь была такой тихой, что слышно было жужжание звезд. Лицо Аверичи было запрокинуто, руки лежали вдоль перил, как будто он засмотрелся в небо или просто дремлет, разбросав ноги в светлых льняных брюках.

В какой-то момент сомнение царапнуло мне щеку, будто майский жук. Но нет, к черту, либо я делаю то, что хочу, либо со мной случится то, о чем говорил здешний доктор.

Были времена, когда мы с доктором просиживали в библиотеке до полуночи, играли в шахматы или откупоривали бутылку амароне, за которую он непременно расписывался в винной книге. Доктор здесь единственный человек, который не пьет на дармовщину.