Великий Столыпин. "Не великие потрясения, а Великая Россия" - Сергей Степанов

Следователи упустили важную нить. После революции, когда Лятковскому уже не грозила виселица за подстрекательство к убийству, он приподнял завесу над тайной. Лятковский рассказал, что хорошо знал Богрова и действительно встречался с ним по просьбе товарищей после выхода из тюрьмы. Богров пожаловался собеседнику, что его подозревают в связях с охранкой. Лятковский холодно заметил, что единственный выход – это реабилитировать себя. «Так вот, пойти и сейчас же на перекрестке убить первого попавшегося городового? Это ли реабилитация?» – горько усмехнулся Богров, имея свои представления о реабилитации. На прощание он сказал Лятковскому, который писал позднее: «Осенью (1911 г.), как ему известно, будут в Киеве военные маневры, на которых будет Николай, а с ним, понятно, и Столыпин, до которого он предполагает до-браться через свою связь с киевским обществом. Вы и товарищи еще обо мне услышите»[398].

Итак, подтвердился первый пункт показаний Богрова на суде. Заключенные анархисты намекнули или потребовали от него очищения от подозрений. Не вызывает сомнения и появление «ревизионной комиссии» из Парижа. В свое время борисо-глебские максималисты совершили экспроприацию, проще говоря, ограбили купеческую лавку на 39 тыс. рублей. Часть взятой кассы попала в Киев, причем около 2 тыс. рублей было истрачено Богровым. Не надо думать, что он израсходовал деньги на личные нужды. В конце 1908 г. Богров отправил свой отчет в анархистский журнал «Бунтарь». Согласно отчету, деньги пошли на обычные революционные дела, связанные с закупкой браунингов и динамита. Желая добиться бухгалтерской точности, Богров солидно добавлял, что «единственный не подлежащий проверке пункт отчета, это «мелкие расходы» в сумме 27 рублей. Дело в том, что во время пребывания в Киеве из конспиративных условий нельзя было вести запись расходов»[399].

Проверка расходов на нелегальные цели всегда сопровождалась трудностями. Кто, например, мог определить, сколько денег пошло на устройство динамитной лаборатории, проваленной не без помощи того же Богрова? «Ревизионная комиссия» упирала на недостачу 520 рублей. После длительного торга Богров взял указанную сумму у отца и вернул анархистам, заметив, что фактически платит дважды. Если Богров надеялся, что все недоразумения с бывшими товарищами улажены, то он жестоко ошибался. Ибо в середине августа к нему домой пришел некий Степа.

Эта фигура не менее интересна, чем Николай Яковлевич или Нина Александровна. Богров знал его только по кличке, но картотека Департамента полиции хранила настоящее имя этого человека. Им был Вячеслав Виноградов, приговоренный к 15 годам каторги за убийство офицера и бежавший из Сибири за границу. У Богрова имелись все основания испугаться угрозы такого посланца парижских анархистов. Вот только угрожал ли Степа и, вообще, беседовал ли он с Богровым? Владимир Богров подчеркивал, что, судя по рассказу его брата, Степа якобы был у него 16 августа, т.е. до отъезда всех домашних из города: «Весь этот день мы провели дома совместно с Дмитрием Богровым. Посещение Степы не могло бы пройти для нас незамеченным».

Сведений, подтверждавших присутствие Виноградова в Киеве или даже в России, найти не удалось. Кстати, никто не знал, был ли он вообще в это время в Европе. Согласно агентурному сообщению за 1910 г., Степа собирался ехать в Южную Америку. Если бы Виноградов действовал по поручению «Буревестника», то почему эта группа хранила молчание после убийства Столыпина? Наконец, почему ни до, ни после революции об этом не рассказал сам Виноградов? В Киеве он словно возник из воздуха и бесследно растворился. Недаром Мушин, прекрасно ориентировавшийся в анархистской эмиграции, категорически заявил: «Рассказ о Виноградове – басня».

Не выдерживает критики признание Богрова, что он собирался стрелять в подполковника Кулябко. Слишком многим он говорил о Столыпине, чтобы можно было поверить в случайность покушения. Ради Кулябко не имело смысла заводить сложную интригу. Начальник охранного отделения был доступен секретному агенту в любое время. Богров мог встретиться с ним наедине на конспиративной квартире и спокойно скрыться после убийства.

В последних показаниях Богрова на суде и в камере смертников есть множество неувязок. Чем объяснить его показания, данные перед казнью? Его брат разгадывал этот ребус почти двадцать лет и, наконец, нашел, как ему показалось, ключ к тайне. По его словам, Дмитрий Богров стремился нанести максимальный ущерб ненавистному царскому режиму. Сам факт убийства секретным агентом Председателя Совета министров являлся грандиозным скандалом и серьезно подрывал престиж политической полиции. Ради этого убежденный революционер мог бы пожертвовать добрым именем в надежде на то, что оно будет восстановлено догадливыми потомками. Владимир Богров писал, что Дмитрий «решает поставить своим выступлением перед обществом проблему: «Террор или охрана». Для этой цели он искусственно переплетает роль революционера-анархиста с ролью сотрудника охранного отделения, выступая в одном лице в качестве обоих»[400].

При всей фантастичности эта версия имеет право на существование. Если бы революционеры захотели дискредитировать карательные органы, то лучшего способа, чем устройство террористического акта руками охранника, нельзя было придумать. Это мог быть достойный ответ на дело Азефа, подорвавшего престиж Боевой организации эсеров. Словно в подтверждение этой версии из консервативного лагеря раздавались голоса, что Богров спровоцировал «стрельбу по своим».

Более прозаически выглядит объяснение, что приговоренный к смерти поддался обольщению жандармов. Майский отводил роль коварного соблазнителя подполковнику Иванову и даже попытался представить, как шло искушение. «Приговор по вашему делу, – якобы говорил Иванов, – как вы знаете, подлежит конфирмации со стороны генерал-губернатора, а в этой стадии приговор может быть и изменен. Разумеется, при наличии оснований». Майский заключает: «Только при таких (или примерно таких) обстоятельствах и могло появиться показание Богрова от 10 сентября, зачеркнувшее в сознании современников и потомков жертвенность его подвига»[401]. Ошибка Майского заключалась в том, что он сделал свой вывод исключительно на основании протокола последнего допроса. Богров же поведал всю историю на заседании суда 9 сентября. Подполковнику Иванову не нужно было искушать узника. Он только записал сделанные днем раньше признания и дополнил их некоторыми подробностями.

Политический розыск в России существовал издавна. Однако его учреждения и методы претерпели значительные изменения за несколько веков. Когда-то несчастному, взятому в застенок по «слову и делу государеву», грозила дыба, горящие веники, обруч на голову или железные спицы. Еще в просвещенный век Екатерины II при упоминании Тайной экспедиции люди падали в обморок. В начале XIX в. пытки официально были запрещены. Богрову нечего было опасаться пыток. Теоретически на него могли оказать психологическое давление, но ни малейших намеков на это в деле нет. Он добровольно изменил линию поведения на суде и следствии, усложнив тем самым спор о том, был ли он пламенным революционером или запуганным провокатором. Но нельзя ограничиваться рассмотрением всего лишь двух версий. Может быть, Богровым руководили иные мотивы?