Андрей Рублев - Павел Северный

При мыслях о том, как выполнить задуманное, Андрей всегда холодел. Он хорошо помнил изображения Страшного суда, написанные в Новгороде и в Дмитровском соборе Владимира, где он писан по-византийски. Бог на этом изображении гневен и страшен, а все сцены светопреставления наводят ужас. Увидевший их теряет душевный покой от неминуемого Божьего наказания за земные грехи.

Давно поверив, что люди на Руси хотят Бога милостивого, Андрей изображал Христа и святителей милостивыми, а теперь ключарь собора, иерей Патрикей, настойчиво велит Андрею написать Страшный суд страшнее, чем в Дмитровском соборе. Патрикей уверен, что московские изографы так напишут Суд, что от одного погляда на него миряне будут, крестясь, затаивать дыхание. Еще зимой решил, что не станет пугать ужасами Суда верующих, ведь, по его разумению, страх перед Богом не должен омрачать их и без того безотрадное, полное страданий земное житье. Андрей надеялся, что сможет писать во Владимире свой Страшный суд, способный возвысить в любой христианской душе устойчивую веру в добрую истину слов Христа, молвившего: «Придите ко мне все страждующие и обремененные».

Только во Владимире Андрей поделился своим замыслом с Даниилом. Друг, кажется, его понял и со многим согласился. Предстоял разговор с помощниками, владимирскими живописцами. Владимирцы, выслушивая Андрея, бледнели, в их глазах затаивался страх, но Андрея это не пугало. Он надеялся, что они убедятся в его правоте, когда наглядно увидят, как он воплотит в жизнь свой замысел. Для себя же он решил твердо, что его Суд не будет возвещать о конце мира, о наступлении страшного часа расплаты за грехи, а будет вселять надежду, что милостивый высший судья – Бог поймет и простит.

Андрей верит в себя, верит, что у него есть право на смелость по-новому изобразить Страшный суд милостивого Бога.

Не сводит Андрей взгляда с собора на лунном свету. Величаво высится над Клязьмой, над Владимиром собор, созданный из чистого молочно-белого камня и увенчанный золочеными куполами. Похож собор на седовласого былинного богатыря, под приглядом которого Русь на Клязьме живет, трудится, радуется и страдает. Именно поэтому Андрей обязан украсить стены храма живописью радости и надежды, чтобы миряне, покидая храм, закрывая за собой створы его позолоченных и усыпанных каменьями дверей, уносили в душе покой и веру, что их молитвы услышаны и просимая милость будет оказана…

Всходило июльское солнце, и ранние петухи будили Владимир.

Сегодня у Андрея выдался легкий день. Уже написаны иконы чина и праздников, и скоро по его слову стеноделы начнут готовить собор для настенной росписи. Воспользовавшись возможностью отдохнуть, он решил совершить дальнюю прогулку к берегам Нерли, чтобы насобирать ракушечника для приготовления краски, а заодно снова полюбоваться церковью Покрова, стоящей среди заливных лугов на стрелке Нерли при впадении ее в Клязьму. Андрей видел ее не раз, но всегда, приходя на встречу с ее первозданной красотой, испытывал восторг.

Вся церковь была украшена каменным убором, а в закомарах – Давид Псалмопевец, женские лики, голуби, грифоны, львы – гербы Владимирского княжества, сменившие суздальского коронованного кречета. Предания уверяют, что Боголюбский намеренно поставил церковь у самого порога Суздальской земли, в начале большого пути к верховьям Волги: помолись у Покрова перед дорогой и держи счастливый путь, ежели нет в разуме худого умысла против Владимирского княжества.

Андрей миновал Боголюбово, когда солнце освещало церковь Покрова, и он снова увидел, как ее белокаменные стены окрасились нежной розоватостью, приняв на себя отблески утренних лучей.

Он шел лугом, не отводя глаз от розового храма, купол которого с крестом уже горит золотом, как огонек в белой неугасимой лампаде.

За Коломенским на крутом изгибе русла подступает к реке Москве песчаным обрывом холм. Среди берез по его склону изгибается частокол – бревенчатая стена огораживает женский монастырь, возникший на земле Московского княжества по завету супруги Дмитрия Донского – княгини Евдокии, и обороняет веру Христову в этом монастыре игуменья Ариадна…

Кидая на реку кумачовые косынки, октябрьский закат при порывистом ветре насекает на поверхности воды зубчатую рябь.

По цвету река Москва с отливом каленой стали.

Ветер, посвистывая, треплет голые ветви берез, пощенячьи скулит в путаных патлах кустарника, студенит лица идущих по прибрежной тропе игуменьи Ариадны и Андрея Рублева.

Осенние ненастья начисто ощипали листву, примяли к земле побуревшие травы. Все студенее дожди, а иной раз из нависающих туч сыплется снежная крупа.

Возвращаясь из Владимира после окончания работы в Успенском соборе, Андрей с Даниилом по пути навестили обитель, чтобы узнать, нет ли у игуменьи в них нужды, а заодно написать обещанные для храма иконы.

Неделю гостит в монастыре Андрей, а вечерами с игуменьей прогуливается по берегу. Молчаливы прогулки. Оба живут сокровенными мыслями, стараясь не облекать их в слова. Неделю молчит Андрей обо всем, что сотворил в соборе. Матушка Ариадна не спрашивает. Ждет, когда сам скажет, а может быть, совсем промолчит. Кто его знает, как поступит. По-новому стал задумчив. Весь в себе, потому и не решается игуменья спросить, хотя очень хочет знать, удалась ли новая работа. Не спрашивает Ариадна, но чувствует, что неспокойно на душе у Андрея, – видимо, не сладилась в чем-то работа, а может, недоволен тем, что неправильно поняли его замысел те, кому надлежит понять. За годы монашества и Ариадна постигла, как окаменели суждения всяких пастырей христианской веры.

Молчит о Владимире Андрей, но не тревожится Ариадна, потому как помнит, что никогда не был он словоохотлив. В эту встречу опять отыскала она перемены в облике Андрея. Изменились жесты и отяжелела походка, – видно, ноги по ночам мозжат от усталости, да и руки сильно опухли от постоянной сырости. Но больше всего перемен в лице, оно будто потемнело из-за выражения глаз, которые кажутся потухшими. Тяжелыми стали веки, словно застыли от постоянного прищура и не открывают глаза во всю ширь, будто скрывают от посторонних затаившиеся в них, только ему одному известные мысли. Она же так хорошо помнит эти глаза доверчивыми и лучезарными. Она все помнит и не пытается забыть, не запугивая себя этой мирской греховностью.

Сегодня днем, приняв от Андрея написанную икону, она вновь убедилась, сколь зрелым мастером он стал, как глубоко постиг силу и таинственную власть красок.

Все примечая в облике Андрея, чувствуя даже новые интонации в его голосе, Ариадна была уверена, что и он все примечает в ней, и от него не скрываются изменения в ее облике. Разве мог Андрей не заметить, как она мельчит шаги, как тяжело опирается на посох, утратив прежнюю горделивость осанки, как останавливается от покалывания в груди при подъеме в гору? А ее лицо? Оно теперь так сильно закрыто паутиной морщинок…

В этот вечер Андрей, идя рядом с Ариадной, заговорил о Владимире, вспоминал, как писал ангела в голубом плаще, ведущего младенца Иоанна Предтечу в пустыню, с удовольствием упомянул о том, что удалось в росписи передать в движении ангела легкость порыва. Потом вспомнил, как заходившие в собор бояре удивленно смотрели на написанных им патриархов Авраама, Иакова и Исаака. Хмуро смотрели, что-то бормотали недовольно. Судили вслух, что, дескать, лики патриархов не по-правильному написаны – простодушными стариками. Спорили между собой, всякий по-своему высказывая мнение о росписи. И хотя Андрею своего недовольства они не высказывали, но, встречаясь с ним, не скрывали своего удивления. Их взгляды были красноречивы: «Прости, Господи, грешного за то, что осмелел не в меру из-за своей неразумности». Но Андрея радовало, что все побывавшие в соборе замирали на месте, едва их взоры встречались со взором Трубящего ангела, смотревшего с росписи.