Кутузов - Лидия Ивченко

17 августа, прибыв к армии под проливным дождем, что само по себе уже являлось хорошей приметой, Кутузов приказал остановить карету перед первым же полком. Светлейший вылез из кареты и весело окликнул солдат сильным и властным голосом («громогласным», по свидетельству сослуживцев, он оставался до конца своих дней): «Боже! Кто бы мог меня уверить, что когда-либо враг наш мог сражаться на штыках с такими молодцами, как вы, братцы!» «Братцы» не долго вглядывались в седого, грузного генерала с иссеченным шрамами лицом и «кривого на один глаз». Громкое «ура!» грянуло навстречу главнокомандующему, сразу подарившему нижним чинам в честь радостного свидания 150 рублей из тех 10 тысяч, что были пожалованы ему государем. Солдаты живо сложили поговорку: «Приехал Кутузов бить французов!», которая передавалась от полка к полку. «Минута радости была неизъяснима: имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, — вспоминал участник Бородинской битвы офицер-артиллерист И. Т. Родожицкий. — Одним словом, с приездом в армию князя Кутузова, во время самого критического положения России, когда Провидение наводило на нее мрачный покров гибели, обнаружилось явно, сколь сильно было присутствие любимого полководца воскресить упадший дух русских как в войске, так и в народе. Что любовь войска к известному полководцу есть не мечта, а существенность, производящая чудеса, то показал всему свету незабвенный для славы России Суворов…» Впоследствии для многих сделалось очевидным, что судьба предоставила Кутузову «одну из самых блестящих ролей, какие можно встретить в истории», но кажется, что ко времени приезда в армию полководец не думал о «блеске» своей должности, а размышлял о тяжелой ответственности, которую на старости лет он взвалил на свои плечи.

Прежде всего, старый генерал прибыл из Петербурга в своего рода «генеральскую вольницу»: генералитет русской армии «указал на дверь» самому императору и «поставил на место» военного министра М. Б. Барклая де Толли, что уже указывало на необычность обстоятельств, при которых М. И. Кутузов вступал в должность. Неспроста государь осведомился у английского генерала, который прибыл к русской армии в качестве наблюдателя: «Полагает ли сэр Роберт Вильсон фельдмаршала Кутузова способным восстановить субординацию?»32 На что генерал ответил, что главнокомандующий, «которого он встретил на пути к армии, в полной мере понимает настроение сей последней; что он счел своим долгом сообщить фельдмаршалу (в то время Кутузов еще не был фельдмаршалом. — Л. И.) ставшие известными ему сведения и что фельдмаршал заклинал его ничего не скрывать от Его Величества…»33. Как встретила Кутузова армия? К. Клаузевиц, мало расположенный к Кутузову, признавал: «…В целом, Кутузов представлял гораздо большую ценность, чем Барклай. Хитрость и рассудительность обычно не покидают человека даже в глубокой старости; и князь Кутузов сохранил эти качества, с помощью которых он значительно лучше охватывал ту обстановку, в которой сам находился, так и положение своего противника, чем то мог сделать Барклай с его ограниченным умственным кругозором. Он знал русских и умел с ними обращаться. С неслыханной смелостью смотрел он на себя как на победителя, возвещая повсюду близкую гибель неприятельской армии»34. Кто из современных авторов может упрекнуть полководца в том, что он нарушил слово? П. С. Пущин, служивший в лейб-гвардии Семеновском полку, оставил в Дневнике запись от 19 августа: «Князь Кутузов посетил наш лагерь. Нам доставило большое удовольствие это посещение. Призванный командовать действующей армией волей народа, почти против желания Государя, он пользовался всеобщим доверием»35. Офицер квартирмейстерской части H. H. Муравьев отозвался об этом назначении менее восторженно: «Сам я не могу об нем судить, но пишу о способностях его понаслышке от тех, которые его знали. Говорили, что он был упрямого нрава, неприятного и даже грубого; впрочем, что он умел в случае надобности обласкать, вселить к себе доверие и привязанность. Солдаты его действительно любили, ибо он умел обходиться с ними»36. Вот что писал в Дневнике Александр Чичерин, стремившийся к объективности, с максимализмом, свойственным юности: «Итак, прибыв к армии, Светлейший был встречен как спаситель. Дух армии сразу поднялся, и там, где Барклай не мог рассчитывать на свои войска, Кутузов с уверенностью полагался на храбрость солдат»37.

Однако в высшей военной иерархии назначение главнокомандующего было воспринято холодно. Сотрудники Кутузова в большей степени являлись его соперниками или, как выражался Ермолов, «совместниками». По понятиям того времени у каждого из них была веская причина и «значущий» шанс самому возглавить соединенные армии. Обстоятельства «конкурса главнокомандующих», где одержал победу Кутузов, став достоянием слухов, сделались известны и его сослуживцам. Багратион, в частности, ознаменовал приезд нового главнокомандующего откровенным письмом Ростопчину: «Хорош и сей гусь, который назван и князем и вождем!»38 «Неразгаданный Барклай», по мнению историков, снес отстранение от командования армиями с «молчаливым достоинством». Это заблуждение опровергается письмом самого Барклая Александру I от 24 августа 1812 года, в котором он не преминул поделиться своими суждениями о «государевых» рескриптах: «В первом из этих рескриптов я настолько несчастлив, что причислен к продажным и презренным людям…»39 Именно эти слухи распускал о Кутузове в Молдавской армии генерал А. Ф. Ланжерон, исполнявший до его прибытия на Дунай обязанности главнокомандующего и надеявшийся быть утвержденным в этой должности. До прибытия Светлейшего М. Б. Барклай де Толли, зная об отношении к Кутузову императора и об этих слухах, уже наносит запрещенный удар, позволявший заранее сделать вывод о том, что эти два военачальника вместе не уживутся. М. Б. Барклай де Толли, как человек с довольно ограниченными представлениями, никак не мог взять в толк, почему государь подчинил его, Барклая, человеку, прежде не входившему в их «котерию». Барклаю было о чем задуматься: при дворе он не был оригинален, и его отношение к Кутузову определялось отношением государя. Согласно их переписке, он допускал пренебрежение к старому генералу, карьеру которого считал завершенной. По этой причине Барклая страшно взволновало еще одно обстоятельство. Рескрипт о смещении Барклая с поста военного министра Александр I подписал лишь 24 августа. Но Чрезвычайный комитет, приняв 5 августа решение о назначении Кутузова, в тот же день заключил, «что в обоих случаях, естли бы Военный министр Барклай де Толли согласился остаться в действующей армии или возвратился бы в С.-Петербург, то все же следует уволить его от звания Военного министра»40. Кутузов, уезжая из Петербурга, знал о последнем абзаце постановления Чрезвычайного комитета и, очевидно, полагал, что в рескрипте на имя Барклая Александр I сообщил своему протеже не только о назначении Кутузова, но и об отставке с поста военного министра. Однако этого не произошло. В результате ко дню прибытия главнокомандующего Барклай продолжал считать себя военным министром, что явствует из его письма государю от 16 августа: «В качестве Главнокомандующего, подчиненного князю Кутузову, я знаю мои обязанности и в точности их исполняю. Однако же, мне еще неизвестно, в каких я буду находиться с ним отношениях в качестве военного министра»41. Эта ситуация дополнительно травмировала и без того находившегося в раздражении Барклая. Правда, у него осталось другое преимущество — доверительные отношения с императором, которому он писал о своих «совместниках» все, что заблагорассудится, не выбирая выражений, будь то Кутузов, Багратион или Беннигсен, который, по мнению Барклая, руководил войсками, «гордясь похищенной славой»42. Именно так «вождь несчастливый» оценил успехи Беннигсена в предыдущих войнах с Наполеоном. Кутузов, по словам Ермолова, «неодолимый ратоборец» на поприще интриг, решил тоже «взять свои меры». Учитывая близкие отношения Барклая с государем, Кутузов решил нейтрализовать влиятельного подчиненного, всячески подчеркивая свою показную радость по поводу возвращения в армию Беннигсена, высланного Барклаем накануне назначения Кутузова. Клаузевиц по этому поводу оставил интересное свидетельство: «Одновременно с князем Кутузовым в армию прибыл генерал от кавалерии Беннигсен, с тем чтобы занять место начальника штаба обеих армий. Надо полагать, что Беннигсен выхлопотал себе это назначение в Петербурге, так как понимал, что ни одной из двух армий ему в командование не дадут; а он хотел получить возможность при случае протиснуться на первое место, если бы здоровье старика Кутузова не выдержало. Мало-помалу он приобрел некоторое влияние; впрочем, старый князь не особенно поощрял Беннигсена, которому, по-видимому, не доверял. В армии это удивительное назначение произвело почти комическое впечатление»43. Сам Л. Л. Беннигсен в письме генералу А. Б. Фоку так изложил представление о собственной значимости: «Из честолюбия и отчасти из самолюбия, которое всегда должно быть присуще военному, мне было неприятно служить под начальством другого генерала, после того, как я командовал войсками против Наполеона и самых искусных его маршалов»44.