Вдали от безумной толпы - Томас Харди

Солнце было еще невысоко, когда тысячи блеющих, задыхающихся от усталости овец разбрелись по загонам; за каждой отарой надзирала собака, привязанная в углу загона. Между загонами имелись проходы, где вскоре начали тесниться покупатели и продавцы, прибывшие из дальних и ближних мест.

На другом конце лужайки к полудню всеобщее внимание стала привлекать совсем другая картина. Там водружали круглую палатку необычайных размеров из новой парусины. Время шло, отары переходили из рук в руки, пастухам стало легче дышать, и они начали проявлять интерес к палатке; один из них спросил рабочего, старательно затягивавшего замысловатый узел:

– Что это у вас будет такое?

– Королевский цирк будет представлять поездку Турпина[42] в Йорк и смерть Черной Бесс, – выпалил рабочий, не поднимая глаз и продолжая трудиться над узлом.

Как только установили палатку, оркестр грянул бравурный марш, и была оглашена программа, причем снаружи на виду у всех стояла Черная Бесс, как живое доказательство (впрочем, едва ли нужное) правдивости заверений, раздававшихся с подмостков, через которые предстояло перебраться публике. Простодушные призывы так подействовали на все сердца и умы, что народ валом повалил в палатку; одними из первых появились там Джан Когген и Джозеф Пурграс, которые были свободны от работы.

– Как толкается этот нахальный верзила! – в самый разгар давки взвизгнула шедшая впереди женщина, оглянувшись на Джана.

– Как же мне вас не толкать, когда народ напирает на меня сзади? – энергично оправдывался Когген, стараясь разглядеть этот народ, но туловище его было зажато в тиски, и он еле мог повернуть голову.

Воцарилась тишина. Потом барабан и трубы вновь оглушительно загрохотали. Толпа пришла в экстаз и рванулась вперед, снова притиснув Коггена и Пурграса к шедшим перед ними женщинам.

– Есть же такие нахалы, что издеваются над беззащитными женщинами! – опять воскликнула одна из этих особ, качавшаяся, как тростник на ветру.

– Скажите на милость, – взывал Когген к публике, нажимавшей ему на лопатки, – встречали вы когда-нибудь такую глупую женщину? Клянусь своей шкурой, люди добрые, хотел бы я выскочить из этого сырного пресса, и пусть бы эти проклятые бабы одни обжирались представлением!

– Не петушись, Джан, – шепотом умолял его Джозеф Пурграс. – А не то они натравят на нас своих мужей, и те укокошат нас – глаза у них так и горят, и я сразу смекнул, что это за ведьмы.

Джан придержал язык, угомонившись в угоду приятелю, и постепенно они добрались до лестницы. Пурграс оказался расплющенным, как паяц-дергунчик, и монетка в шесть пенсов (плата за вход), которую он уже с полчаса судорожно сжимал в руке, так раскалилась, что осыпанная блестками женщина в медных кольцах со стеклянными брильянтами и набеленными плечами и физиономией, взяв у него монету, тут же выронила ее, решив, что ей вздумали обжечь пальцы. Наконец все втиснулись, и палатка стала напоминать снаружи огромный мешок с картофелем – вся в волдырях и впадинах, – в парусину вдавились сотни голов, спин и локтей.

К задней стенке этой огромной палатки примыкали две небольшие палаточки – артистические уборные. Одна из них, предназначенная для мужчин, была разгорожена пополам куском парусины; в одном отделении сидел на траве, натягивая высокие сапоги, молодой человек, в котором мы сразу же признали бы сержанта Троя.

Объясним вкратце появление Троя в такой роли. Бриг, подобравший его на бедмутском рейде, должен был отправиться в плавание, но там не хватало матросов. Трой ознакомился с уставом и нанялся. Перед отплытием была послана шлюпка в Лалвиндскую бухту; как он и предполагал, его одежды там не оказалось. Он отработал свой переезд в Соединенные Штаты и жил там на случайные заработки, переезжая из города в город и подвизаясь как преподаватель гимнастики, фехтования на шпагах и рапирах и бокса. Через несколько месяцев ему опостылела такая жизнь. У жизнерадостного по натуре Троя были барские замашки, и, пока не переводились деньги, ему нравилось жить в необычных условиях, но когда в карманах опустело, стало невмоготу. К тому же он не расставался с мыслью, что у него опять будет домашний очаг и все удобства жизни, если он вздумает вернуться в Англию, на ферму в Уэзербери. Его очень занимал вопрос, считает ли его жена погибшим.

Под конец он решил возвратиться в Англию. Но по мере того, как он приближался к Уэзербери, это место теряло для него притягательную силу, и он колебался, стоит ли ему забираться в свою старую нору. Высадившись в Ливерпуле, он мрачно размышлял о том, что ему могут оказать на ферме весьма недружелюбный прием. Трой был способен лишь к случайным бурным взрывам чувств, нередко причинявшим ему такие же неприятности, какие бывают следствием сильных и здоровых переживаний.

Батшеба была не из тех женщин, которые позволяют себя дурачить, и не из тех, что безмолвно страдают, да и уживется ли он с энергичной женой, которой, водворившись на ферме, будет обязан решительно всем – и пропитанием, и кровом? Вдобавок весьма вероятно, что его жена не справится с хозяйством и разорится, если уже не разорилась, и тогда он будет обязан ее содержать. Что ждет их впереди? Они обречены на нищету, между ними всегда будет призрак Фанни, он станет раздражительным, а у нее разовьется язвительность. Мысль об Уэзербери вызывала у него сложное чувство – неприязни, сожаления и стыда, он со дня на день откладывал свое возвращение, и никогда бы туда не вернулся, если бы мог где-нибудь получить бесплатное содержание и квартиру.

В это время – дело было в июле, за два месяца до его появления на гринхиллской ярмарке – он столкнулся со странствующим цирком, дававшим представления на окраине одного северного города. Трой произвел сильное впечатление на директора, объездив принадлежавшую труппе норовистую лошадь, прострелив подвешенное яблоко из пистолета с несущегося галопом коня и совершив другие подвиги в том же духе. За эти свои таланты, которым он в значительной мере был обязан службе в драгунском гвардейском полку, Трой был принят в труппу, и, когда стали готовиться к новому представлению, ему поручили ведущую роль Турпина. Трою не слишком льстило, что его так высоко ценят в труппе, но благодаря этому ангажементу он мог еще поразмыслить несколько недель. Таким образом, как всегда беспечный, Трой, не приняв никакого решения, вместе с другими членами труппы очутился в этот день на гринхиллской ярмарке.

Неяркое осеннее солнце уже близилось к закату, когда перед палаткой разыгралась следующая сцена. Батшеба, которую привез на ярмарку чудак Пурграс, как и все прочие, читала афишу и слышала, как возвещали, что мистер Фрэнсис, всемирно прославленный наездник и объездчик лошадей, исполнит роль Турпина; она была молода, не слишком обременена заботами, и, естественно, у нее зашевелилось любопытство. Этот балаган был самым большим и нарядным на ярмарке, и остальные, меньших размеров, теснились вокруг него, как цыплята вокруг наседки. Толпа вошла в балаган, и Болдвуд, весь день искавший случая заговорить с Батшебой, видя, что она осталась в одиночестве, приблизился к ней.