"Шпионы Ватикана..." О трагическом пути священников-миссионеров. Воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел - Пьетро Леони

Никто, однако, не решался возражать напрямую, потому, в частности, что начальник записывал фамилии выступавших. Похоже, наши подписи требовались, чтобы отделить белых овец от… «красных» и решить, кого отправлять на родину, а кого нет. Несколько раз я просил слова, но мне не давали. Наконец, услышав, что из президиума требуют закрыть обсуждение, я встал в центре зала, где сидел, и направился к выходу, делая другим знаки, мол, пошли отсюда, пусть подписываются жаждущие советского мира.

Когда я уже был в толпе у выхода, до меня донеслись поразившие меня слова культорга, который, пытаясь пронять нас, сказал, что атомное оружие угрожает остающимся на воле женам и сестрам заключенных.

Я отозвался как можно громче: «Подписать обращение, значит подписаться под коммунизмом, рабством народов». Гром среди ясного неба; в президиуме волнение. Я уже выходил вместе с другими, когда, как я потом узнал, главный начальник, успев меня рассмотреть, приказал: «Задержите вон того с бородкой, в очках». Несколько человек подписались, но основная масса уклонилась; начальству пришлось добирать подписи по одной в конторе культурно-воспитательной части.

Выйдя из клуба, я остановился почитать о почтовых посылках на доске объявлений. Подошел немец, которого я немного знал в лицо, и обратился ко мне. Мне показалось, что он хочет сказать что-то важное, поэтому я прошелся с ним до его барака, и там мы постояли, а тем временем подошли люди из клуба, они-то мне и передали, что меня ищут, и чтобы я был осторожен. Весь тот день я проходил без очков, но наутро снова их надел, понимая, что меня найдут не по виду, а по фамилии, потому что она стала известна всей зоне.

Пятница прошла спокойно. Только в субботу меня вызвали: в конторе начальства ждали два или три офицера.

— Это вы позавчера в клубе выкрикивали угрозы тем, кто хотел подписать Венское обращение?

— Никаких угроз не было.

— Вы сказали: «Не подписывайте, не поддерживайте коммунизм, который является обманом народа»?

— Нет, — ответил я, — таких слов я не говорил.

— Может, не такие, но похожие. Главное, это вы крикнули. Крикнули и вышли. И все пошли за вами.

Напирая на неточность передачи, я повторил:

— Таких слов я не говорил.

— А с кем вы вышли из клуба?

— Не помню. Там было полно народу! Из тех, кто выходил рядом, я ни с кем не знаком.

— А N. N вы знаете? — он произнес неизвестную мне немецкую фамилию.

— Нет.

— Как нет?!

— Может быть, я знаю человека в лицо, но фамилии не слышал.

Начальник, вызвав посыльного, отправил его за немцем. Тот пришел и на вопрос, знаком ли он со мной, ответил «да».

— Так, — продолжил начальник. — А позавчера вы выходили вместе из клуба?

— Да, — ответил тот.

— Неправда! — возмутился я. — Мы с вами не выходили из клуба.

— Мы вместе вышли и вместе дошли до барака.

— Хватит, — сказал офицер, — отправляйтесь.

— Ну, герой! — сказал я по-немецки подлецу, когда мы выходили.

— Без угроз! — одернул меня начальник. И тут же мне:

— Вы, значит, хотите войны?

— Я хочу мира, но только справедливого, для свободных народов и честных людей.

— Почему же тогда не подписываете обращение против атомной бомбы?

— Я не против запрета ядерного оружия, я против пропаганды и против насилия над совестью заключенных. Вы заставляете подписываться под обращениями, которые Москва придумывает для отвода глаз.

— Как для отвода глаз? Москва желает мира и свободы для всех народов.

— Ага, и держит в рабстве миллионы неповинных людей и целые народы. И вооружается изо всех сил, чтобы завоевать мир. И распространяет обращения, усыпляя бдительность народов, чтобы внезапно напасть на них.

— Это Америка хочет завоевать мир. А вовсе не Советский Союз.

— Что мы можем знать про Америку здесь, за колючей проволокой, если не имеем права слушать никакого радио, кроме московского? Зато мы отлично знаем, какие намерения у Москвы.

— У Москвы мирные намерения.

— Мы это видим по прошлым годам. Спросим, например, у Финляндии, у балтийских стран, у Румынии…

— А кто развязал последнюю войну? — вмешался один из офицеров. — Может, Советский Союз? Советский Союз сидел спокойно, это Гитлер на него напал.

— Гитлера я не оправдываю. Но не напади он первым, СССР вскоре нанес бы удар по Балканам и Турции.

— Как вы можете такое утверждать? Откуда вам это известно?

— Из надежного источника. Мне рассказывал очень информированный военный; его готовили к высадке советского десанта в Стамбуле и уже перевели в Одессу с тайным приказом ожидать начала операции. Высадка не состоялась только потому, что Гитлер опередил Сталина. К такому миру нас призывает «Обращение»? Подписываться под ним преступно, это только поможет сокрытию арсеналов и даст вам в руки орудие пропаганды: будете похваляться, что и заключенные солидарны с вами. Вот я и говорю, что, принуждая подписать обращение, вы насилуете нашу совесть.

— Да кто вас принуждает? Не хотите, не подписывайте. Только вам никто не позволит вести здесь пропаганду и агитацию. За нарушение порядка пойдете на неделю в карцер.

В карцере чувствовались послабления по сравнению с бериевскими временами: давали уже не по триста граммов хлеба в день и миску баланды раз в три дня, а четыреста грамм хлеба и баланду каждое утро. На обед — немного кипятку (называлось чай). Вечером снова чай и пятьдесят грамм овсяной или ячменной каши. Кроме того, разрешалось днем не снимать бушлата, а на ночь давали тюфяк.

После снеди из посылок, к которой я привык, в карцере меня опять мучил голод. Зато в одиночестве было спокойно, и я по всем правилам предавался духовным упражнениям, что насыщало меня духовно. Однажды во время двадцатиминутной прогулки во дворе ко мне обратился офицер:

— За что ты в карцере?

— За то, что высказался в клубе против Венского обращения.

— Значит, поделом. Надо уметь держать язык за зубами. Давно сидишь?

— В конце месяца будет десять лет.

— А сколько еще сидеть?

— Семнадцать лет и два месяца.

— Хорошо. Не выйдешь, пока все не отсидишь.

— А это мы посмотрим. У Бога свои сроки. Когда они исполнятся, меня здесь никто не удержит.

Это мое убеждение было крепко, и все же в те дни я то и дело думал о словах, сказанных в клубе: дойди они до Москвы, хорошего мало; не видать мне освобождения (если, конечно, считать, что перевод иностранцев в этот лагерь связан с освобождением). Однако я считал, что поступил правильно и по совести; и это помогало мне без ропота принять волю Божью, если Ему будет угодно снова испытать меня. То есть все мои сотоварищи-иностранцы, включая итальянцев, уедут на родину, а я единственный останусь и потом прочту в советских газетах, как уже было два года назад, что последние итальянцы переданы нашему правительству.