Умножающий печаль - Георгий Вайнер

Когда мы дошли до берега Пактола, священной реки, к воде обещанного мне Паном спасения, высокие звезды в небе прозвонили Час Тавроса.

— Миг мрака, Пан, пик ночи наступил, — сказал я.

— За этим пределом кончается власть темноты, — сказал Пан.

— Роковой страшный час — сейчас умирают старики и больные, — вздохнул я.

— Но в сладкой судороге наслаждения сейчас зачинают детей — гениев и героев, — усмехнулся Пан.

— К спящим приходят самые тяжелые кошмары…

— А к музыкантам и поэтам являются и ласкают их музы…

— Пан, в этот час я велел поднимать на казнь осужденных…

— Зато искателей и путников поднимает в этот час надежда, — качал громадной кудряво-патлатой головой Пан.

Выцветала густая синева ночи, невнятно лепетал на берегу тростник, с шелестом и мокрым шорохом мчалась вода по камням, где-то близко закричала птица. Пан положил мне теплую руку на плечо:

— Плыви…

— Я утону в своем золотом рубище. Оно непосильно мне…

— Доверься, Мидас, я не обману тебя… Плыви… — И легонько толкнул меня в спину.

Пустота падения. И удара о воду я не ощутил, и холода не почувствовал, и страх исчез — я долго опускался сквозь густую и теплую воду, плавно, легко, и движения мои были свободны, как во сне.

И это было чудо — я видел сон во сне.

А пришедшие после долгой мучительной неволи легкость, гибкость, свобода были так прекрасны, что я решил остаться здесь навсегда. Но когда уперся ногами в мягкое песчаное дно, где-то высоко вверху воду прорезал косой острый луч солнца, и мир вокруг вспыхнул буйством невиданной красоты, я увидел обещанную Паном радугу между рождением и смертью, оттолкнулся от тверди и быстро поплыл к свету.

Вынырнул, тряхнул головой, не ощутил саднящей, острой, мозжащей боли в ушах и увидел рассвет, и мокрый мягкий хитон холодил мне плечи, и услышал счастливый заливистый лай скачущих по берегу моих псов, а медленно удаляющийся вверх по тропе Пан кричал мне, что свобода — это и есть жизнь, но я быстро плыл по течению и звал его в слезах:

— Пан, не покидай меня! Ты спас меня! Останься…

А он, задержавшись перед скалой на повороте, крикнул:

— Мидас, я нарушил волю богов! Ты-то эту компанию знаешь! И гнев их будет ужасен… Больше, дружище, мы не увидимся никогда…

И ветер трепал и таскал, как тряпку, его крик — никогда… никогда… никогда!..

— Подожди, Пан! Подожди еще миг!.. Я должен…

Быстрый поток уносил меня, и откуда-то издалека, уже не видел я Пана, а все еще слышал его голос, измятый эхом:

— Отныне Пактол будет золотой рекой… Золотой рекой… Отдай ее людям… Людям…

Я выбрался на берег, добрел до большой старой оливы и, падая, раскинул руки и обхватил землю, как возлюбленную. Мои собаки, верные мои псы, не боялись меня, они лизали мне лицо и радостно рычали. Приподнял голову и увидел, что дно реки стало сливочно-желтым. С ветки упала крупная оливка.

Я слышал, как с шорохом растет трава. И тихо позванивают на дне Пактола золотые песчинки.

Я, наверное, задремал, потому что увидел, как по косогору медленно идет ко мне, опираясь на резной посох, мой отец, совсем старый, мудрый и тихий царь Гордий, и он ласково говорит, утешает и обещает:

— Спи, сынок… Доброму человеку, уснувшему под оливой, приснится сказочный вещий сон. Он узнает секрет моего магического Узла… А кому ведом секрет Гордиева узла, тот владеет миром. Он знает секрет бессмертия…

Я хотел сказать ему, что мой опыт дольше, больше и горше. Я хотел рассказать Гордию, что добрый человек не может владеть миром, ибо в том, кто владеет миром, умирает доброта. Но не мог пошевелить губами.

Я очень хотел заснуть. И не мог — я ведь хотел снова увидеть сон внутри своего сна. И, минуя сон-тайну, я проснулся совсем, вылетев из волшебного небытия, как из реки…

Я взял со столика очки — на электронных часах мягким зеленым светом пульсировали цифры.

16.08.1998 г.

4:37.

Ага, поздравляю вас, Александр Игнатьич! Сегодня ваш день рождения.

Тридцать шесть.

— Если по справедливости, мне должны были бы платить зарплату водителя, от которого ты отказался, — сказала Лена, выворачивая наш джип на Садовую.

— Могу переговорить с руководством, — предложил я.

— Ладно уж, — смилостивилась Лена. — Доберу с тебя натурой…

Мы, конечно, заспались немного, потому что вчера оттянулись по полной программе. Мне же велел Хитрый Пес радоваться жизни, а я человек дисциплинированный, ослушаться начальство не могу. А если принять во внимание, что лучшего партнера по радованию жизни, чем моя странная подружка — лживая, заботливая, коварная и нежная, — жизнь придумать не сумела, то я поручение босса выполнил замечательно. С другими поручениями не справился, а вот с этим — превосходно.

Наверное, потому, что он сам организовал мне эту радость и эту жизнь.

Ночью я пытался расспросить Лену, а она смеялась, ласкала меня и шептала:

— Поверь мне, есть ситуации, состояния и отношения, в которых не надо ковыряться, не надо их трогать руками и задавать вопросы. В них надо жить, дышать, чувствовать… От первого вопроса — «зачем?», «почему?» — они рассыпаются. Живу, дышу, чувствую. Как просят в рекламе — чувствую разницу.

Мы ползли через мучительный утренний трафик, Лена краем уха слушала радио, постукивала в такт музыке пальчиками по рулю. Повернулась ко мне с мягким напоминанием:

— Надеюсь, босс, вы не забыли, что сегодня у главного босса день рождения?

— Не забыл, спасибо. — Положил ей руку на плечо и начал совершенно серьезно: — Слушай, юный нераспустившийся цветок, ты ведь все про тусовню знаешь…

— Ну, не все, конечно, — скромно потупилась Лена, чиркнула зажигалкой, выпустила струйку дыма. — Так, кое-чего слышала, видела…

— А что можно подарить на день рождения миллиардеру?

Лена заливисто, с чувством расхохоталась:

— Вон что тебя мучит! Так это не проблема…

— А что?

— Ну, подари ему, например, нефтяную вышку! Или ма-а-ленький такой, портативный телеканал. Он любит русскую живопись — можешь отдать одного из своих Венециановых. Это подарок недорогой, но со вкусом!

— Ужасно остроумно! Смотри на дорогу, сейчас вбахаемся в «Жигуля»!..

— Не вбахаемся! И что ты у меня такой трусишка! В ум не возьму, как ты там со своей шпаной уголовной раньше управлялся…

— Не знаю. Наверное, они, как и ты, входили в мое положение, сочувствовали…

— Я тебе не сочувствую, я тобой восхищаюсь, — снова заулыбалась Лена. — Как говорят сейчас — я тащусь от тебя…