Спасая Сталина. Война, сделавшая возможным немыслимый ранее союз - Джон Келли

Паттон сказал, что солидарен с Брэдли. Черчилль оказался в весьма затруднительном положении и, пытаясь сгладить острые углы, в речи перед парламентом отдал дань уважения американскому оружию. Однако источник всей суеты и хаоса – желание Монтгомери восстановиться в должности командующего сухопутными войсками союзников – какое-то время оставался без внимания. В предпоследний день 1944 года Беделл Смит, начальник штаба Эйзенхауэра, и генерал-майор Дж. Ф. М. Уайтли, представитель Великобритании в Главном командовании союзных сил, вызвали генерала де Гингана и сказали ему, что никаких изменений в текущей структуре командования не будет. Главным останется Эйзенхауэр.

Прошли месяцы, прежде чем Америка узнала цену победы в Арденнах: 19 тысяч американцев были убиты, 23 тысячи взяты в плен или пропали без вести. Кампания сказалась и на Верховном главнокомандующем. К концу 1944 года Рузвельт настолько ослаб, что доктор Брюнн, его кардиолог, ввел систему сортировки посетителей. Те, кто приходил по «важным делам», например Стимсон и Маршалл, обычно получали немедленный доступ в Овальный кабинет. Посетители, которых Брюнн считал второстепенными, имели ограниченный доступ. Среди тех, кого Брюнн отнес к последней категории, была и Элеонора, жена президента. Миссис Рузвельт настолько яростно отстаивала некоторые идеи, что, как сообщалось, «несколько раз Брюнну приходилось просить ее не расстраивать мужа жалобами, касавшимися антикоммунистических консерваторов и назначений в Госдепартамент». Невозможно сказать, что Рузвельт думал по поводу своего состояния. Время от времени он намекал на то, что знает, что его время ограничено. И все же он продолжал вести себя как обычно. Сочельник 1944 года, как и каждое Рождество во время войны, кроме 1942 года, он провел в своем доме в Гайд-парке, в окружении детей и внуков. В тот день группа звукооператоров ловко сновала вокруг большой рождественской елки в гостиной Рузвельтов и настраивала аппаратуру для праздничного обращения президента к нации.

Речь была мрачной, но обнадеживающей. Рузвельт говорил о героизме людей, которые сражались в Бастони, Сен-Вите, на Филиппинах, в Италии, в небе над Берлином и на десятках других полей сражений в ту темную ночь перед Рождеством. Он заявил, что эти люди – «гордость нашей нации». Президент сказал своим слушателям: «Мы в неоплатном долгу перед ними». После ухода звукооператоров Эллиот Рузвельт, уезжавший на Рождество, снял с книжной полки «Рождественскую песнь» Чарльза Диккенса и передал ее отцу. Со временем для президента стало ритуалом собирать семью вокруг рождественской елки и читать отрывок из этой сказки, но в этот канун Рождества ритуал был нарушен его трехлетним внуком, который, заметив отсутствие у дедушки одного из нижних зубов, воскликнул: «Дедушка! Ты потерял зуб!» Президент улыбнулся и продолжал читать, пока его внук не спросил, проглотил ли он зуб. Рузвельт закрыл книгу и заявил, что в этой семье нужно «пройти испытание, чтобы просто почитать».

– В следующем году, – сказала жена Эллиота Фэй Эмерсон, – Рождество будет мирным.

– В следующем году, – добавила Элеонора, – мы все снова будем дома.

Как бы то ни было, еще предстояло решить, каким будет послевоенный мир, в который вернутся 12 миллионов американских солдат, моряков и морских пехотинцев. В начале 1945 года между лидерами республиканцев и демократов возникли разногласия по этому вопросу, а у военных иерархов были собственные идеи о том, как формировать послевоенное будущее страны. Обычно Рузвельт избегал дискуссий о будущем, а если это оказывалось невозможным, рассуждал в таком ключе, что новый мир становился похож на картину Диснея. Возможно, чувствуя растущий общественный интерес к внутриполитическим вопросам сейчас, когда война подходила к концу, он был необычайно откровенен в традиционном «Обращении Президента США к нации о положении в стране», которое отправил Конгрессу 6 января. Президент начал с обычных банальностей – любви, смеха и вечного мира, а потом стал более серьезным. Он говорил о «сложности международных отношений», об опасностях, которые возникнут, если одна нация «предположит, что у нее есть монополия на мудрость или добродетель». Рузвельт предупредил, что против нынешних беспорядков в Греции, охваченной пламенем гражданской войны, и в Польше, поглощаемой Советским Союзом, нет простого средства. «Атлантическая хартия должна быть нашей путеводной звездой, – сказал он. – Но она не может решить все проблемы в нашем истерзанном войной мире» сейчас или на долгие годы вперед. «Тем не менее, – сказал он в заключение, – необходимо создать новые международные организации, такие как Организация Объединенных Наций, и дать им возможность расширяться, потому что только с помощью общественных институтов, способных расти и развиваться, мы можем делать мир лучше».

Бывший союзник Рузвельта Артур Ванденберг, республиканский сенатор от Мичигана, был недоволен президентским видением послевоенного мира. Ванденберг был влиятельной фигурой в Конгрессе и высокопоставленным членом сенатского комитета по международным отношениям. Он вошел в Конгресс как изоляционист, но по ходу войны его взгляды изменились.

Теперь чаще всего он поддерживал интернационалистическое крыло Республиканской партии. Отличительной чертой интернационалистов была вера в то, что прочный мир можно построить только на фундаменте американских ценностей и добродетелей. Американцы, помнившие Первую мировую, и раньше сталкивались с подобной риторикой. В 1919 году президент Вудро Вильсон предложил на Парижской мирной конференции именно такую программу. Насмешки и оскорбления, которыми Генри Кэбот Лодж, самый влиятельный республиканец того времени, и его изоляционисты осыпали Вильсона после возвращения в Вашингтон, были настолько суровыми, что, возможно, привели к инсульту, который президент перенес во время путешествия по стране, когда пропагандировал вступление Америки в Лигу Наций. Ответ Ванденберга на «Обращение Президента США к нации» от 10 января 1945 года согрел бы сердце Вильсона. «Я не знаю причин, по которым мы не должны придерживаться наших идеалов, нашей преданности делу и обязательствам, – сказал он в своей речи. – Первое, что мы должны сделать, – это подтвердить на высшем уровне нашу американскую веру в… цели Атлантической хартии». Речь получила высокую оценку нескольких правых медиамагнатов, в том числе полковника Роберта Маккормика из «Чикаго трибюн», который большую часть времени между мировыми войнами продвигал идею изоляционизма.

Еще одним предвестником перемен времени стал выпуск журнала «Тайм» от 5 февраля 1945 года. Два года назад на обложке журнала был «Дядя Джо», а внутри – лестная статья о советском вожде. Теперь «Тайм» предупреждал своих читателей о том, что, если Рузвельт и Черчилль не смогут договориться со Сталиным о послевоенном мире, общая победа союзников превратится в поражение.

Еще одним отличительным признаком зарождающегося мира был новый виток интереса американских либералов к реальной политике. Вера Мишель Дин, директор по исследованиям Ассоциации внешней политики, одного из самых влиятельных аналитических центров 1940-х годов, была ведущим представителем этой новой разновидности «двуручного» либерализма. В статье в газете «Нью репаблик» она призвала собратьев-либералов отказаться от своих наивных мечтаний о мировом правительстве: