На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Наконец-то, тугодум ты!

— А Мышецкий не даст его вырубить, — досказал Осип Донатович. — Зачем он нужен, такой лес, который… продать нельзя?

— Ты его рубить и не будешь. Кесарю — кесарево.

— А вам, значит, богово?

— Постой… Что там поделывает моя дорогая княгиня?

Осип Донатович состроил на пальцах «козу», которой путают малолетних детей.

— Рожки, — хихикнул он. — Вот такие малюсенькие рожки… Геннадий Лукич стал при княгине своим человеком!

— Не болтай, — пресекла его Монахтина. — Лучше скажи: как Алиса Готлибовна — оплатила свои счета в Гостином?..

— А кто осмелится напомнить о них вице-губернаторше?

— Верно, что побоятся… Ужасное легкомыслие! О чем она думает, голубушка? Жаль князя…

— Что же далее? — навострился Паскаль.

— Очень мне жаль князя, — продолжала Монахтина отвлеченно. — Предупреди наших аршинников, чтобы не вздумали соваться к нему с этими счетами… Он и без того занят!

— А неплохо бы, — намекнул Паскаль мстительно.

— Дурак! Сергей Яковлевич отныне мой компаньон. И он хороший человек. Надобно поберечь его. А потому передай в лавки, чтобы все счета свалили прямо на княгиню… Хорошо бы — в один день, все сразу, чтобы не мучилась!

Накануне этого разговора, в сумбурный четверг, в доме Мышецких произошло одно событие. Был уже поздний час, и Алиса Готлибовна собиралась ложиться в постель, когда в комнате мужа что-то упало со стеклянным звоном. Подобрав края длинной рубашки, княгиня поднялась наверх.

Сергей Яковлевич, полураздетый, стоял перед столом и окровавленной рукой смахивал с его поверхности разлитое вино. Осколки бутыли хрустели под ногами.

— Алиса, — сказал он, — не надо убирать… Пусть все будет так! Завтра придет Огурцов… мой верный друг!

Только сейчас Алиса Готлибовна поняла, что видит перед собой пьяного человека. Разбитое стекло убрали, и Огурцов, конечно, никогда не пришел…

В эту ночь одно из кочевых киргизских племен разбило кибитки в глухом урочище возле степного колодца. Рабочие, ведущие насыпь на сто двадцатой версте, видели огни костров, слышали ржанье кобылиц.

…Еще никто не знал, куда направит свой путь это племя и где лежит дорога их предков.

8

Нет ключа разгадать таинственный лабиринт кочевых дорог. Неверно думают многие, что племена движутся в степи, отыскивая лишь лучшие пастбища. Нет! Разбито кочевье на сочных травах, но вдруг — собраны кибитки, и племя переходит на пустынные солончаки, где нет ни травы, ни колодцев; извечный путь — голос предков.

И еще: у каждого рода своя тропа. Если при Тамерлане шел мой пращур вот этой дорогой, то и должен пройти только по ней, напьюсь воды из того же родника, что и он когда-то, и мои внуки и правнуки именно здесь расставят свои кибитки.

И еще: по степным законам можно пересечь тропу, можно идти следом за мной, но не троньте моих кочевий — в кровь окрасятся травы, наполнится небо пением стрел.

Так было при Тамерлане — так будет и сейчас. Племя не знает другого пути, кроме пути своих предков…

Сергею Яковлевичу успели доложить, что племя видели последний раз на сто двадцатой версте от Уренска: прогнав перед собой отары овец, племя киргизов перевалило через свежую насыпь, после чего — под ударами тысяч ног — осел зыбучий песок и провисли рельсы.

Выросли кибитки в редкой березовой куртине, затрещали костры. Недалеко осталось и до летних урочищ на берегах Байкуля — два хороших всего перехода, но пути орды загадочны и подвластны только многовековой традиции рода.

И никто в губернии не принял сообщения о перекочевке киргизов всерьез: на то и степь, чтобы шатались по ней кочевники, — пусть бродят, не до них сейчас!..

Вчера Сущев-Ракуса (через рабочих, искренне преданных его Уренскому союзу взаимопомощи) начал гасить забастовку. Кое-где еще вспыхивали отдельные искры, но тут же налетел Дремлюга и затаптывал их своими сапожищами. Забастовка пошла на убыль сразу же после «проповеди» Мелхисидека в Уренском соборе.

Владельцы бастующих предприятий вынуждены были дать рабочим по три копейки надбавки, на которых так горячо настаивал «социалист» Виктор Штромберг, отставной лейтенант флота его императорского величества.

Губернский жандарм с вечера предупредил Мышецкого:

— Сергей Яковлевич, можете телеграфировать в министерство от имени Влахопулова, что спокойствие губернии надолго обеспечено.

— Я дам ленту в Петербург, но вдруг появятся рецидивы забастовки? Не подведем ли мы тогда его превосходительство?

— Рецидивов быть не может, — ответил жандарм. — Вы управляете территорией губернии, а мастеровые губернии в моих руках. Мой союз взаимопомощи — это вам, князь, не паршивые тред-юнионы, где больше болтают, нежели делают…

Мышецкий такую телеграмму отправил. За тысячи верст от Уренска ее прочел, между прочих дел, невзрачный полковник. Он взял перо и черкнул в уголке бланка: «Блгдр…» (вроде этого). Старательный чиновник-регистратор при Государственной канцелярии обмакнул кисточку в прозрачную мастику и с трепетом покрывал это «Блгдр…» крепким лаком. Потом бумажка попала на стол к секретарю, который каллиграфически вывел: «На сем документе рукою его величества начертано слово благодарности». Телеграфный бланк перестал быть просто бумажкой — он становился документом государственной важности, и его со всеми приличествующими почестями отослали в архив…

В этот день Сергей Яковлевич отправился на службу пешком, У церкви остановился, чтобы послушать слепых певцов.

А и помяни-то, господи,

А и помяни-то родителев,

А и матушек крестных,

А и бабушек пупорезных,

А и на войне убиенных,

А и на водах потопленных…

Дал каждому по пятачку — пошел дальше. Обратил внимание встречных городовых на пьяных. Что-то уж слишком стал пить народ! Поклонился одной даме и потом долго не мог вспомнить — кто такая? На площади перед трактиром дрались два парня. Мышецкий крикнул на них, и парни разбежались.

Шел дальше. Погода была — чудо. Мимо него протарахтела конка, запаренные кони тянули в гору. «Трамвай, господа, трамвай — вот что нужно!» На площади Сергей Яковлевич задержался перед книжным лотком. Торговец всучивал мужику «Похождения московского душегуба».

Мужик, однако, сомневался:

— Мне бы поновше! А то — гляди, как захватана!

Сергей Яковлевич пристыдил торговца за продажу дрянной литературы, но тот вывернулся:

— Ваше сиятельство, так это же мужик… Ему все едино, лишь бы подешевле. А для вас, пожалте, и граф Лев Толстой имеется. Вот сочинителя Метерлинка — не угодно ли-с?

Мышецкий прошел в присутствие, где, оказывается, Симон Гераклович проводил утренний смотр губернских сил. Видно, надоело старику безделье, вот он и решил (как говаривал еще граф Аракчеев) «повращаться в неустанной деятельности». В разговоры губернатора с чиновниками Сергей Яковлевич вмешиваться не стал — приткнулся к стенке да слушал.