На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Знаете, — сказал он, улыбнувшись, — был такой юродивый на Руси — некий Корейша, Иван Яковлевич… Грязный, выживший из ума старик. Годами лежал он в собственном навозе и выдавал себя за святого. Так вот, когда его спрашивали о чем-то, на что он не мог ответить, тогда он отвечал: «Без працы не бенды кололацы». И люди выискивали в этой фразе потаенный великий смысл!

Пшездзецкий слушал его с большим вниманием, застегнув портфель и отложив его подальше в сторону.

Сергей Яковлевич помолчал немного и продолжил:

— С тех пор прошло немало лет. Это выражение «кололацы» обошло всю русскую журналистику, начиная от Чернышевского и кончая Салтыковым-Щедриным и Курочкиным. Об этой фразе существует на Руси целая литература. Эта фраза не выражает никаких определенных понятий, и в этом именно ее отличительное свойство, ее исключительное значение. И когда я сталкиваюсь с этой ужасной бессмыслицей русской жизни, такой несуразной и путаной, я всегда утешаюсь тарабарщиной: «Без працы не бенды кололацы!»

Пшездзецкий посмотрел на свои нежно-молочные надушенные руки, пошевелил пальцами.

— Вы ошибаетесь, — сказал он внятно. — В этой фразе есть смысл. И не малый смысл!

— Какой же?

— Это искаженная польская фраза. Ее исказил, очевидно, ваш грязный юродивый.

— И что же говорит эта фраза?

Витольд Брониславович вскинул на князя серые красивые глаза.

— Без труда не будет калача, — ответил он.

После этого в лице Пшездзецкого что-то просветлело по-человечески, помягчал его голос. Он не поленился встать, положил свою узкую, как у женщины, ладонь на локоть уренского губернатора:

— Ваше сиятельство, я не имею права советовать вам. Но… передо мною вам действительно не оправдаться. Поезжайте в Петербург, скажитесь больным. Найдите связи…

— И бросить все? — спросил Мышецкий.

— И спасти карьеру, — ответил чиновник.

Поздний вечер застал его на вокзале. Вагон первого класса, обитый плюшем, был пуст и темен, как дорогая гробовина богатого покойника. И — никто («Ну, хоть бы одна собака!») не пришел проводить опального губернатора.

Только с третьим ударом колокола заскочил в вагон человек, при виде которого Мышецкий — в ярости и ознобе — оторопел. Тот самый человек, что сначала преследовал его взглядами в «Аквариуме», а потом догонял в пролетке по дороге в цирк. Совсем недавно, на этих днях — перед той постыдной облавой, его позором и срамом…

— Отстаньте от меня! — закричал Сергей Яковлевич в неуемном бешенстве. — Я уже не губернатор! Что вам от меня надобно?

Незнакомец спокойно поставил перед собой чемоданчик, и котелок на его голове вдруг сам собою подскочил над румяной плешью.

— Видите ли, я… клоун, — ответил он, шепелявя. — Вернее, если вы не губернатор, то и я не клоун. Вы же сами, сударь, и изгнали меня из губернии… Не так ли?

«О ужас…»

В пустом вагоне — два человека. Клоун и губернатор.

Сначала губернатор изгнал из губернии клоуна, а теперь и самого губернатора изгнали…

«Как клоуна… как клоуна…» — мучительно переживал Мышецкий, и тело его, большое и сытое, становилось от стыда сугорбым и жалким…

Поезд, наконец, отошел от перрона. Плавно разъехались стрелки перед паровозом, освобождая дорогу на далекий и чиновный север России.

Глухая острожная стена бежала и бежала за окном вагона, дымно пыхнули растворенные арки депо. И вот уже оно — Свищево поле, будь оно трижды проклято!

Но что это? Бродят какие-то тени возле могил и бараков. Неужели опять собираются люди, вяжут возы, пеленают детей, чтобы двинуться дальше?..

От земли к земле, от земли к земле.

Мышецкий опустил раму окна, посмотрел назад. Вдалеке оставался Уренск, рассыпавший тусклые огоньки по овражинам. Но вот прояснело небо над городом — рассыпались яркие звезды и потекли вниз, неслышно сгорая.

Жгли фейерверк!

«Где же это? — подумал он и наконец догадался: — Наверное, в „Аквариуме“…»

Бежали притемненные поля. Думалось хорошо и ясно.

Что он сделал за это время? Ничего…

Нет, он не хотел, видит бог, как не хотел, но получилась глупость. Глупость и пошлость.

Кого же обогатил он? Конкордию Ивановну — султана Самсырбая — архиепископа Мелхисидека — чиновника Паскаля — и даже фон Гувениусы, мерзавцы, и те набили себе брюшко.

Думать так думать. Пока думается. Вот так: хорошо и ясно. До конца думать!

Мужикам-то ведь он ничего его не дал. Вот разве что по куску земли, которую не сегодня, так завтра выдернут у них из-под ног решением сената! И как были они нищими — так нищими и остались.

Зато он имел власть. Много власти…

На горизонте — там, где пропал в потемках Уренск, — еще догорали звезды фейерверка. Кто-то пировал в уренской берлоге, хвастал, рассуждал, прикидывал. И, наверное, Конкордия Ивановна спешит сейчас по темным улицам — заплетает паутину.

— Черт с вами, — сказал Мышецкий. — Живите без меня, господа…

Первая остановка от Уренска, и он узнал ее: шелестят голые прутья акаций, тот же самый «холерный» мужик продает колбасу, стоя на перроне.

— А ты, брат, все здесь?

— Я-то? А што мне…

Поезд плавно тронулся. Мышецкий захлопнул окно. И замелькала перед ним Россия — как бесконечное Свищево поле.

Пни, кресты, пески, буераки, церквушки.

Доколе же?..

Ленинград, 1959-1962