Вечера в древности - Норман Мейлер

Но нет нужды в дальнейшем описании вам подобного происшествия. Я обладал им всю ночь, словно у меня был Царский Член Рамсеса Великого — позвольте мне говорить правду, обретаемую в равновесии Маат, — и узнал силу и храбрость, и дешевое дерьмо предательства этого головореза, чьего имени я ни разу не спросил (я не мог сказать и слова на его языке, а он знал около пятидесяти египетских слов), но прежде чем я утолил свой голод, я обрел все черты его нрава, которые могли бы понадобиться мне, а также немало дурных привычек — или так мог бы я думать, обнаруживая, что мои пальцы шарят в имуществе других. Да, я завладел им настолько, что на протяжении следующих десяти лет во мне жил вор, однако ко времени, когда я оставил его хнычущим на земле, он, будучи в десять раз больше благодарным за то, что он не был мертв, оплакивал также и те качества в себе, которые уже никогда к нему не вернутся; я же узнал нечто интересное о Царе Кадеша, а именно, что в городе Тире — Новом Тире, а не Старом, — на улице Ювелиров, у него есть женщина, и она его тайная наложница. Относительно войск Царя Кадеша этот разбойник знал только, что такие войска есть.

Я упоминаю об этих сведениях так, будто говорил с разбойником на одном языке и встретился с ним в пивной, однако, чтобы заставить его сказать мне это, пришлось повозиться полночи и проделать кое-что с волосами на его голове. Я вырвал половину их, пока у меня не пропало всякое желание обладать им, но даже тогда он продолжал бормотать египетские слова, которые знал. Возможно, если бы он знал больше наших слов, он скорее удовлетворил бы мое любопытство. У них узкие уши, у этих сирийцев, поэтому понадобилось много времени. Я задавал вопрос, но затем наслаждался превосходством своего тела над его телом с таким пылом, что он не мог даже попытаться ответить. Мне казалось, что меж моих ног выросло дерево и дерево это было в огне, и я вгонял его в те дальние закоулки его внутренностей, где хранилось его Тайное Имя». — Он замолчал, чтобы перевести дыхание, и я почувствовал, как пошевелился мой Сладкий Пальчик.

«Я всегда знала, что мужчины испытывают много удовольствия друг с другом, — сказала моя мать, — но никогда не понимала, какова его цена».

«Не всегда бывает именно так, — сказал Мененхетет. — Конечно, эта ночь была особенной».

Птахнемхотеп сказал: «Вероятно, наш уважаемый Мененхетет наслаждается и воспоминаниями».

«Так должно поступать, — сказал Мененхетет. Он пожал плечами. — Утром я вновь поцеловал этого несчастного разбойника и отослал его, хромающего, обратно в Мегиддо, а сам отправился на лошадях по дороге в Тир. Я преодолел самый трудный горный перевал, и теперь вниз ехать было легко — и слишком быстро, — при выезде из одного ущелья нас занесло на повороте, мы ударились о скалу и развалились. Меня выбросило из повозки, и я слетел с дороги, но приземлился на ноги, лишь слегка оцарапав лодыжку. Кони тревожно ржали, запутавшись в упряжи, а дышло, соединявшее их сбрую с повозкой, расщепилось в месте крепления. В дорожном мешке у меня были две заостренные палочки из твердого дерева и кожаные ремни, но все равно я потерял полдня. Надо сказать, плотник я был никудышный.

Ко времени, когда My и Та были вновь запряжены, солнце стояло уже у меня над головой. Ну и путь мне предстоял! Дорога не стала более гладкой, и колесница стонала всеми своими сочленениями. Я не знал, смогу ли дотянуть на ней до Тира, и едва ли представлял, зачем стремился к этому. Оттуда гораздо быстрее было бы ехать на одной лошади, погрузив свое снаряжение на другую, однако какой колесничий согласен расстаться со своей колесницей. Моя, конечно, мало чем отвечала этому названию — просто деревянная повозка. И все же она сохраняла очертания колесницы, так что моя уверенность в том, что я поступаю правильно, не страдала. Хотя на ее дереве осталось всего несколько пятен краски, и со всеми ремнями, намотанными на дышло, она, безусловно, выглядела готовой опять развалиться на части, но все равно моя колымага нравилась мне настолько, что даже заставила меня рассмеяться, так как и мой собственный столб болел у основания. „Лучше ты, старый вояка, чем я", — сказал я колеснице, и мы поехали дальше.

Дорога ныряла, поднималась, поворачивала, но леса стали сменяться полями, и за поворотом внизу за ущельями я смог увидеть море. В мои легкие ворвался ветер, которого я никогда ранее не вдыхал даже в Дельте, — то должен был быть запах самой Великой Зелени, он освежал мои ноздри и полностью состоял из рыбы, но не той, что гнила на грязных отмелях у Нила. Нет, этот приятный запах, что пришел на холмы из чудесной красоты Великой Зелени, вызвал в моей душе непривычное волнение и был так чист, как будто я вдыхал свежесть самой Нут, которая держит небо в вышине, запах такой изысканный и столь отличный от запаха мяса, что проникает в пот мужчин и некоторых женщин. Я заплакал, так как никогда не знал госпожу, подобную этой. Я не хочу сказать, что плакал, как ребенок или от слабости, но мои слезы родились из здорового влечения, теперь, когда моя гордость (по причине того, что я сделал с разбойником) была в значительной степени восстановлена. Кроме того, вода уходила на громадное расстояние, простираясь за пределы возможностей моего зрения так далеко, что я уже не мог найти место, где небо над моей головой опускалось сверху навстречу морю, и отчасти я плакал из-за этого, словно меня лишали возможности видеть всю полноту величайшей красоты. Потом там были еще корабли. Я привык к нашим лодкам на реке и к царским судам с их огромными золотыми и пурпурными парусами, с их золотыми и серебряными носами, вид которых давал больше представления о нашем богатстве, чем зрелище царской процессии, однако те корабли здесь, на Великой Зелени, они были так далеко, что я даже не мог разглядеть цвет их носов — их паруса были белыми, и подобного зрелища мне никогда не доводилось видеть. Они плыли между огромными волнами воды, почти погребавшими их под собой, а их паруса раскрывались на ветру, как крылья белых бабочек. Я не мог поверить, что их здесь так много: некоторые из них, судя по направлению, плыли из Тира, а некоторые — в Тир, хотя, спускаясь, я не мог разглядеть самого Тира, а одни лишь камни на берегу.

Теперь, когда дорога шла по каменистому берегу, она иногда поднималась на отрог горы, тянущейся прямо в море, подобно вытянутой перед носом руке, а иногда наши колеса раскачивались в колеях, подходивших почти к прибрежным камням, и эти низкие участки пуги были мокрыми. Никогда раньше не приходилось мне видеть, чтобы такие потоки воды наступали на меня. Море было похоже на змея, катящегося с холма (если только змей способен на такое), а затем разбивающегося о камни. Я был покрыт брызгами Великой Зелени, и какой вкус был у них — солей и рыбы, и маленьких мягких злых духов, что живут в раковинах, но и чего-то таинственного — возможно, то был запах всего, чего я не знал. Могу лишь сказать, что то, что я пережил, когда Великая Зелень осыпала меня своими брызгами, все же очень напоминало общение с благородной дамой, и в ней была та же легкость, высокомерие и игривость, однако напоследок вас могло бросить в дрожь.

Затем стемнело, и я понял, что в этом море пребывает много Богов и Богинь и Их чувства изменчивы. Определенно, змеи, поднимавшиеся из воды, теперь разбивались о берег с большей силой, производя звук, напоминавший гром. Брызги начали щипать мне глаза. Я был счастлив, когда поднялся на холм, отдаливший меня от подобного коварства, однако когда вылез из колесницы, чтобы переставлять колеса с одной гладкой площадки на другую, то понял, что холм представляет собой цельную скалу и что рабочие — в те давние времена, пожалуй, при Тутмосе Третьем, или это было ближе к началу, при Хуфу? — трудились на протяжении многих лет, чтобы вырезать эти ступени на дороге к Тиру. Это была настоящая лестница, и она могла бы произвести на меня большее впечатление, если бы наши египетские творения не были бы несравненно величественнее. Все же я узнал о море еще одну истину. Ибо в темноте вода ударила в стену под дорогой, и, ощутив, как дрогнула скала, я вспомнил чувство, которое испытываешь, когда стоишь на низкой стене крепости, ворота которой пытается пробить тараном осаждающая ее армия. Брызги долетели сюда, на высоту в пятьдесят или почти сто локтей над морем, и, когда я взглянул вниз, в почти кромешную тьму, у Великой Зелени был миллион, бесконечное число ртов с белой пеной на всех них, и она рычала и чавкала и цеплялась за берег, как лев, терзающий свою добычу. Пока я был поглощен этим зрелищем, самый большой водяной змей, которого я только видел, величиной с Нил, нанес страшный удар и, к счастью, разбился о скалу, но громадный осколок каменной стены издал стон, с треском выломился из своего гнезда и упал в море. Я так сильно дрожал от этого посягательства на мою дорогу и от беспредельного гнева настоящих Богов Великой Зелени, который смог почувствовать, что задумался, осмелюсь ли я завтра утром взойти на корабль и поплыть по таким змеям на расположенный на острове Новый Тир. Могу лишь сказать, что, как только мы перевалили через холм, дорога, к моему облегчению, повернула в глубь берега, и я разбил лагерь, поел вместе с лошадьми немного влажного зерна, а затем заснул, дрожа в своей промокшей одежде.