Вечера в древности - Норман Мейлер

Мой прадед кивнул: «Что мы можем знать о такой жизни? Здесь, в нашей пустыне, есть место для всех. Иногда я чувствую, что мои мысли простираются вширь так удобно, что весь я — то есть и я, и мои мысли — могу заполнить целую палатку. Однако в Тире место есть только на море. Никогда раньше я не ощущал столь властного присутствия других и обнаружил, что посреди такой скученности невозможно думать. Мои мысли чувствовали кровоточащие ушибы. В то же время сердцу моему было тепло. Среди вони разлагавшихся улиток запах человеческого тела был сладок. Даже застарелый пот был ароматен рядом с этой мерзостью, и, разумеется, притом что вода там была, наверное, на вес золота, никто не мылся».

«Гиблое, кошмарное место», — сказала моя мать.

«Нет, — ответил ей Мененхетет, — мне оно вскоре стало нравиться. Там можно было бродить вдоль каналов, прорезанных в каждом островке. Они поднимали свои лодки в специальные сухие постройки по сторонам этих каналов, и люди Тира уважали свои лодки, как будто те были Богами, и строили их из лучших сортов ливанского кедра — привезенного, конечно же, из тех лесов, через которые мне вскоре предстояло проехать, — и из заморского дуба. Какие это были лодки! А какие команды! Мне говорили, что из всех кораблей на Великой Зелени лишь финикийцы не причаливали каждый вечер к берегу, не беспокоясь о том, где найти надежную бухту, но вместо этого плыли сквозь тьму, бросая вызов разным чудовищам, которые поднимаются на поверхность моря долгой ночью. Эти люди умели даже направлять свои суда по звездам, и, если ту, за которой они следовали, закрывали облака, они вверялись другой. Беззвездными ночами они не страшась правили на волны и ждали солнца. Одна из их поговорок: „Мы знаем, как вести свои суда к земле самых страшных снов". Как я могу рассказать вам об этом? Их моряки были гордыми, как колесничие, и самый бедный из них вел себя как богач в любой пивной. Я не раз видел драки в тех притонах, похожие на неплохую подготовку к войне.

Еще там были винные заведения с длинными лавками, где можно было потягивать свое питье, а локоть соседа лежал у тебя на шее. И все было в порядке, так как твой собственный локоть лежал на шее соседа с другой стороны. Здесь невозможно было назвать собственную кожу своей, а вино было кислым, как уксус, и все же все мы пребывали в исполненном видений счастливом бреду, так как на маленьком помосте, где могла уместиться лишь одна девушка, стояла шлюха, которая, сняв свою юбку, и — раз мальчик уснул, я могу рассказать вам — показала нам свою сердцевину с такой готовностью, что, казалось, твой глаз смотрит на другой глаз через прорезь замка. Она была из какого-то азиатского племени, с очень темными волосами и телом цвета выделанной кожи, но губы между ее бедер походили на орхидею с лепестками темными по краям и розовыми в середине; и я не знаю, желал ли я так женщину когда-либо до этого. Возможно, дело было в выражении ее лица. Она хотела нас всех. В качестве доказательства она выгнула спину, подняла живот и выставила себя на показ каждому мужчине по очереди. Помню, что все свое желание я вложил в посланный ей взгляд, и перед ним затрепетали ее лепестки так же, как медленно закачается лотос, если вы посмотрите на него достаточно пристально. Затем от того, что пришло от нее в ответ, во мне возникло еще более сильное желание. Мужчины из круга, образовавшегося вокруг нее, клали на помост свои подарки, а когда умолкла музыка, она ушла с тем, кто предложил больше всех. Я не вынимал своего золота. Оно принадлежало Фараону и могло быть использовано лишь для приобретения сведений. Поэтому я был в отчаянии. Как удалось этой женщине вложить в мои чресла такое желание?

Потом я узнал, что она не просто шлюха из этого квартала, которая переходит от одного питейного заведения на тенистой улочке к другому, но этой ночью была также и жрицей. Перед рассветом она должна была участвовать в ритуале совокупления на алтаре Астарты в темном храме у сухих портовых построек. Эти финикийцы верили, что прекраснейшее следует искать в самом омерзительном, а все цвета радуги — в самом низменном, оттого-то они с такой готовностыо мирились с вонью своих улиток и царским пурпуром, поблескивавшим на каждом влажном камне. В моей голове гремели раскаты грома, пока я пытался постичь их религию. Ибо, показывая себя всем нам, она также служила своей Богине Астарте (которую некоторые называли Иштар); да, шлюха трудилась для Ас-тарты, собирая похоть ото всех нас в свою черную (и алую) орхидею точно так же, как цветок получает благословение Ра, с той лишь разницей, что в новом городе Тире они никогда не видели на своих улицах солнца, так что Богине приносили жар наших животов — уж эта шлюха могла забрать у тебя достаточно, чтобы сделать великолепное подношение, сияющее прямо из мясистой сердцевины меж ее бедер, да и послать его вверх, на крышу Храма Астарты.

Я был готов взорваться. На этих улицах вид людей, которые мочатся, или тех, кто выставил задницу для другого облегчения, был вполне обычным делом, однако в тот момент мой член чувствовал себя ужасно, а я ощущал себя взбесившимся дураком настолько, что помчался обратно в свою комнату, чтобы как-то унять свою лихорадку. По правде говоря, я искал хоть мужчину, хоть женщину. Тот вор возбудил во мне вкус к подобным радостям. Как страстно желал я в тот момент быть у Кадеша и чтобы сражение уже началось.

Но как только я прилег на постель, какой-то толчок снова поднял меня, не на ноги — встать было невозможно, и, скрючившись на корточках под бревнами перекрытия, я выглянул из своего окна. Там виднелась другая орхидея! Принадлежавшая, как я узнал вскоре, тайной наложнице Царя Кадеша.

У себя, в нашем Египте, мы знаем, что значит жить в мыслях другого. Мы знамениты нашей способностью посылать весьма действенные проклятья, и это, разумеется, получается столь хорошо оттого, что мы спокойно можем покидать свое сознание и отдыхать в другом. Следует знать своего врага, прежде чем проклинать его, и такие силы, думается мне, естественным образом происходят от нашей пустыни и нашей реки. На больших пространствах сознание может путешествовать так же беспрепятственно, как и тело. Однако там, на неописуемо перенаселенном острове, в этом влажном Тире, учитывая близость наших тел, никакая мысль из одного сознания не могла проникнуть в другое. В Мемфисе или Фивах, помня о том, что она — именно тот человек, которого я искал, я бы не удивился, если бы тайная наложница Царя Кадеша поселилась в доме напротив моего. Наши мысли мчатся впереди нас и созывают незнакомцев. Однако в этом улье, в этом муравейнике — нет! Позже, думая обо всем этом, я поразился, как легко мне удалось найти эту тайную наложницу. Тогда я еще не понимал, что в Тире, где у одного сознания нет возможности безмолвно передать каждое послание другому, язык служил заменой уму. В Тире слухи были еще более обычным делом, чем деньги. Поэтому обо мне было известно, что я колесничий из чужой страны и, учитывая сообразительность этих финикийцев, либо сбежал из армии, либо лазутчик, посланный Усермаатра-Сетепенра, причем почти наверняка — второе, так как на моем лице не было следов того неблагополучия, печать которого неизбежно отмечает любого беглеца».

«Я согласен, — сказал Птахнемхотеп, — эта женщина наверняка слышала, что ты в городе, но откуда ей было знать, что ты ищешь встречи с ней?»