Вечера в древности - Норман Мейлер

Усермаатра сказал, что Он решил свернуть лагерь и выступить в поход из Газы на Мегиддо. Оттуда Он направится через долину к Кадешу, однако Он не будет продвигаться ни по одной дороге быстрее Своих отрядов, идущих по возвышенностям по сторонам Его войска. Он также пошлет разведчиков к Кадешу другими дорогами. Один отряд колесниц пересечет Иордан. Другой пойдет к Дамаску[43].

Я поднял на Него свой взгляд, когда Он назвал мое имя — я буду послан на дорогу к Тиру. Я могу взять отряд, сказал Он мне. Но когда я посмотрел в Его синие глаза, то понял, что, покуда не проведу в одиночестве достаточно долгое время, чтобы я смог проследить каждую свою мысль до самого дна, в животе моем будет пребывать слабость, а не сила. Конечно же, я думал о том, смогу ли достойно вести людей, покуда презрение Фараона все еще жжет мои ягодицы. Поэтому я поклонился и спросил, могу ли я ехать один? Я быстро управлюсь, сказал я, а Ему нужны Его воины.

Раздался глухой ропот нескольких предводителей отрядов и военачальников, сидящих вокруг меня. Одинокому путнику на незнакомых дорогах придется столкнуться с новыми для него зверями, и рядом не будет друга. Он может встретить чужих Богов. Мой Фараон, однако, кивнул, как будто я высказал дельную мысль, и я подумал: не хочет ли Он снова уважать меня?».

«В том путешествии, чего бы я ни ожидал в нем обрести, я познал, что такое одиночество. Раньше мне никогда не доводилось так долго быть предоставленным самому себе. Теперь, когда я приближаюсь к окончанию своего четвертого существования, я остался с воспоминаниями о людях, которые когда-то были рядом, а теперь мертвы. Но в моей первой жизни меня всегда окружало множество людей, что допускает лишь один образ мыслей. Другие говорят, мы отвечаем. Обычно не задумываясь. Правда, в важные моменты моей жизни в моей голове мог зазвучать голос и говорить со мной, и иногда этот голос был исполнен такой силы, что я знал, что он принадлежит Богу или Его посланнику. Теперь же, на пути в Тир, пришел час, когда я больше не мог слушать ни двух своих лошадей, ни жалоб рамы и колес колесницы, и я почувствовал себя таким одиноким, что вся череда моих мыслей потекла сквозь меня, как будто я уже не был человеком, но городом, через который проходят воины.

Конечно, эти ощущения пришли ко мне не в первый день, и не во второй или третий. Вначале оказаться одному так ужасно, что ни одна мысль не может свободно говорить — ты словно идешь под стенами крепости в ожидании первого камня, готового упасть сверху. Помню, мои глаза с тревогой осматривали местность, точно птицы, перелетающие с места на место и нигде не находящие покоя.

Лошади тоже не чувствовали себя спокойно. Я ехал не на своей боевой колеснице, подвижной и легкой. Предвидя трудности пути, я выбрал учебную колесницу, предназначенную для больших нагрузок и недавно приведенную в порядок. Я также отобрал двух сильных, но глупых лошадей, способных работать весь день, даже несмотря на замешательство от команд, которые отдавала им сотня голосов. Я был уверен, что смогу научить их всему, что мне нужно, что и сделал, но первым моим требованием было — чтобы лошади не выдыхались, а эти родились выносливыми.

Одну звали My — старое слово, обозначавшее воду, и оно было бы странным именем для лошади, если бы она не использовала каждую остановку для того, чтобы помочиться. Другого звали Та. Он был близок к земле и без конца ее удобрял.

Я отправился в путь через длинную плоскую долину, что вела от Газы к Иоппе[44]и походила на знакомую мне местность. Земля в ней была так же черна, как наша египетская, после того как Нил возвращается в свои берега, меня окружала та же жара, те же деревни и хижины. С той лишь разницей, что на всей дороге я не увидал ни одного лица — ни утром, ни в полдень первого дня. Да и кто бы осмелился приблизиться ко мне? Я ехал с поводьями, обвязанными вокруг пояса, с копьем в одном колчане, с луком и стрелами в другом, со щитом, установленным на луке колесницы, и с коротким мечом в ножнах. Сердитый взгляд на хмуром лице, на голове — шлем, а на груди и спине — накидка вместо кольчуги. Должен сказать, что в те дни мы не знали, как делать кольчугу из металла. Моя была из плотной материи, простеганной полосками кожи, — одеяние такое тяжелое, что в расплату за защиту, которую оно обеспечивало, приходилось изнемогать от жары. И все же я носил его, как дом, вокруг своего сердца. Притом что выглядел я, наверное, устрашающе, мой язык был сух, как кусок старого засоленного мяса, и я едва мог дышать. Моим лошадям и мне на той дороге не попадалось ничего, кроме пустых деревень, и их молчание также дышало в мои уши. Поскольку мы уже обобрали всю округу, нельзя было найти чего-либо. Ни еды, ни скота, ни людей. В нищенских хижинах не осталось ничего, кроме духа каждого из этих жилищ. Я ехал дальше, глядя в сторону холмов по обеим сторонам долины, а ночью, когда разбивал лагерь, я мог видеть огни в укрепленных поселениях высоко на склонах и знал, что жители, покинувшие свои деревни, стоят на страже на их стенах. В долине под теми стенами я остановился у самой дороги и попытался уснуть, и всю ночь слышал, как мое сердце бьется подо мной. Затем, наутро, я вновь пустился в путь навстречу тому же молчанию. Даже голубизна неба походила на стену в вышине — настолько одиноким я себя чувствовал.

И все же эта местность была знакомой и гораздо лучше той, что сменила ее потом. Черная почва уступила место красновато-бурой земле, полной песка и глины, достаточно привычные краски, однако затем на низких холмах стали появляться деревья; вскоре их стало больше, а потом намного больше. Они совершенно не походили на наши высокие пальмы — это были низкие деревья с толстыми, остановленными в своем росте стволами и искривленными ветвями — глубоко несчастные создания, выглядевшие так, будто ветер в каждый день их жизни подвергал их пыткам. Я не чувствовал себя спокойно в этих лесах, да и лошади тоже, а вскоре мы оказались в нашем первом плохом месте. Кустарник стал гуще, и уже не было видно ничего, кроме дороги. Его заросли более густые, чем самый густой кустарник на наших египетских болотах, заполнили пространство рядом с деревьями. Иногда мы пересекали небольшие потоки, почти не замечая этого, так как дорога была настолько грязной, что в колеях постоянно бежала вода. Теперь, чтобы выталкивать колеса из грязи, мне так же часто приходилось слезать с колесницы, как и залезать в нее, покуда в одной из трясин этого мелколесья я не заметил ускользающего крокодила. Это заставило меня вновь взобраться на колесницу. На болоте меня жрала мошкара.

Я чувствовал, что нахожусь не просто в чужом месте, но на войне. В этих низкорослых деревьях пребывал крайне недружелюбный дух, и я гадал, каких животных мне придется встретить здесь — медведей или диких кабанов, и вспомнил разговоры об отвратительных гиенах, обитающих в этой местности. В этом лесу я чувствовал себя так, словно блуждал в брюхе зверя. Обливаясь потом в его тенистой жаре, я ощущал отсутствие Ра и думал: какие чужие Боги могут жить в этой мрачной болотистой земле. Каждый раз, когда маленькая ветка хлестала меня по лицу, мои лошади дергали повозку. Мои страхи пронизывали их, как стрелы. Мы продвигались вперед, прыгая с кочки на кочку и вновь шлепая по грязи. Часто мне приходилось спешиваться и отгонять крокодилов.