Против течения. Академик Ухтомский и его биограф - Семен Резник

Положив телефонную трубку, он вспомнил, что когда-то рецензировал рукопись для ЖЗЛ и имел контакты с редакцией. Порывшись в записной книжке, он отыскал номер телефона старшего редактора ЖЗЛ Галины Евгеньевны Померанцевой.

Когда я пришел в редакцию, Галина Евгеньевна уже давно там работала, и осталась работать после моего ухода, там и доработала до пенсии. Мы с ней десять лет просидели в одной комнате, я не раз бывал у нее дома, знал родителей, сестру, она знала мою семью, словом, мы были не просто сослуживцами, а добрыми друзьями.

Когда ей позвонил Федоров и спросил, какие интриги Резник затевал в «Молодой гвардии», она рассмеялась и дала мне самую лучшую аттестацию. Тут уже взыграло самолюбие Федорова. Со всей большевистской прямотой он объяснил кадрице, кто на самом деле плетет интриги, и потребовал немедленно меня зачислить в штат «Природы».

Отступать было некуда – с января 1975 года я стал штатным сотрудником журнала.

История с моим зачислением, этим не кончилась.

Редакция «Природы» занимала несколько комнат в старинном двухэтажном особняке недалеко от метро «Октябрьская» (Мароновский пер., 26), там же находится и сейчас. В нем же располагались некоторые другие журналы Академии Наук. А основное здание издательства «Наука» находилось в районе Солянки (не помню адреса, теперь оно на Профсоюзной улице). Из издательства нам два раза в месяц привозили зарплату, за ней ездил один из сотрудников. Три раза я получил зарплату вместе со всеми, а на четвертый моей фамилии в списке не оказалось. Полагая, что это техническая ошибка, Полынин позвонил в бухгалтерию. Ему сказали, что зарплата мне начислена, но я должен сам приехать в бухгалтерию – получить расчет.

– В чем дело, какой расчет, почему?! – закричал в трубку Полынин.

– Резник был зачислен временно, на два месяца. Два месяца истекли.

Пришлось бедному Владимиру Матвеевичу ехать в издательство и снова выяснять отношения с начальницей отдела кадров.

Еще через два месяца повторилось то же самое. Был ли на третий раз я зачислен постоянно или опять временно, я не знаю: перед окончанием следующих двух месяцев я ушел из редакции. До сих пор помню, как у Полынина отвис подбородок, и маятником заходили очки в согнутой в локте руке, когда я положил перед ним заявление об уходе. Он был глубоко озадачен, искренне меня не понимал.

В. Л. Меркулову я написал:

«Моя главная новость состоит в том, что я ушел из «Природы». Там много охали по этому поводу и все допытывались, куда я ухожу, а я, естественно, ушел никуда, т. е. окончательно порвал со штатной должностью. За полгода работы в журнале я нахлебался полной мерой современного российского либерализма и должен Вам сказать, что от этой похлебки меня тошнит еще больше, чем от черносотенного душка моего прежнего обиталища. Там хоть точно знаешь, с кем имеешь дело. Здесь же я узнал, что такое мелкая трусость, кичащаяся своей смелостью, что такое «широта мышления» в понимании узколобых тупиц и что такое подлость людишек, убежденных в своей порядочности. Единственное доброе дело, какое я успел сделать, – это протолкнуть вашего Ухтомского. Уходя, я передал Ваше желание написать о Павлове в 23-м году, и они это напечатают хотя бы потому, что печатать им нечего, но лучше Вам списаться об этом с редакцией предварительно (пишите на имя Игоря Борисовича Шишкина)»[435].

Должен пояснить, что со всеми сотрудниками «Природы» у меня сложились добрые товарищеские отношения. Я тепло вспоминаю и И. Б. Шишкина, и В. В. Крупина, и Н. В. Успенскую, и О. О. Астахову, и других. Думаю, что и они меня не поминали лихом. Нину Владимировну Успенскую, до сих пор работающую в журнале, я через много лет, уже в 1991-м, имел удовольствие принимать у себя в Вашингтоне. Она увезла с собой мою большую статью об истории взаимоотношений Н. И. Вавилова и Т. Д. Лысенко. Статья появилась в журнале с ее теплым предисловием[436]. В мой последний приезд в Москву я заходил в редакцию и с радостью пообщался с Оксаной Олеговной Астаховой, тоже продолжающей там работать. Н. В. Успенская, к сожалению, была больна.

С Полыниным иногда возникали разногласия, но я их не обострял. Наши отношения за полгода совместной работы нисколько не омрачились, хотя мне не нравилась его слишком шумные фейерверки по пустякам. За деревьями он, похоже, не хотел видеть леса. Полугода оказалось достаточно, чтобы убедиться, что не только никакого переворота, но и малейших изменений в журнале добиться невозможно.

Беда была вовсе не в том, что сотрудники не были профессиональными журналистами – все были вполне профессиональны! Беда была в «простынке».

Каждая статья, подготовлявшаяся к печати, одевалась в «простынку» и направлялась нескольким членам редколлегии. Причем, направлялся только один экземпляр, переходивший из рук в руки. Первое, что читал член редколлегии, получивший статью, были несколько строк, написанных на простынке предшественником. Так что, еще не заглянув в саму статью, он знал мнение о ней коллеги и соответственно настраивался. К заключению предшественника, как правило, присоединялись, с замечаниями соглашались и добавляли одно-два дополнительных. Замечания, естественно, касались всего мало-мальски спорного, свежего, острого, необычного. Так почти автоматически выхолащивалось все оригинальное, яркое, непривычное, всякое живое слово!

Один из авторов, которых я привлек в «Природу», был доктор философии Арсений Владимирович Гулыга. Я с ним подружился, когда в ЖЗЛ готовил к печати его книгу о Гегеле. Тему я ему предложил «вольную», то есть он мог ее выбрать по собственному усмотрению.

Прекрасный знаток германской философии, истории и культуры, Гулыга, по малодоступным у нас источникам, написал статью об изуверских опытах в гитлеровских лагерях смерти по «изучению» возможностей человеческого организма переносить низкие температуры. Людей клали в ванны с ледяной водой и «изучали» процесс умирания от переохлаждения. О том, что опыты проводились в основном на евреях, в статье не упоминалось: настолько смелым автор не был. Но он пытался объяснить психологию изуверов в белых халатах, опираясь на психоанализ Зигмунда Фрейда.

Никакой ругани в адрес Фрейда в статье не было, в чем я видел ее главное достоинство. Я ее отредактировал и сдал Полынину, полагая, что дело сделано, ее можно ставить в номер. Но Полынин отправил ее на утверждение членам редколлегии. Через пару недель она вернулась ко мне в «простынке». Члены редколлегии единодушно заключили, что статья важная и интересная, но в ней недостает марксистской критики фрейдизма. Пришлось снова вызывать Гулыгу в редакцию. Не зная, куда прятать глаза от стыда, я показал ему надписи на простынке. Он к ним отнесся спокойно. Вынул из нагрудного кармана авторучку, вписал в нужное место несколько казенных фраз и, не сказав ни слова, ушел. «Реабилитировать» Фрейда не удалось.