Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

Новая российская государственная идеология до сих пор ищет в искусстве национальный колорит и державное величие. Третьяковка с избытком может предоставить первое, но в азарте первоначального либерализма она почти начисто лишила себя имперского лоска. Никакие вливания советского и постсоветского периодов изменить этот акцент не смогли. Собрание парадных портретов Третьяковки, безусловно, велико, но именно в нем, а не в Русском музее можно найти, например, такие перлы, как посланный Брежневу офицером-самородком портрет генсека.

Для истории отечественной культуры в целом Третьяковка как носитель некоего частного взгляда, безусловно, один из важнейших памятников. И никакие новые здания (будь то гигантский ящик на Крымском Валу или обретающий все более реальные очертания новый корпус на Кадашевской набережной) эту ее позицию не изменят. Внушительный раздел древнерусского искусства, роскошное собрание русского авангарда и очень приличная коллекция современного искусства украшают, но все-таки в виде удачного дополнения то, что собрал Павел Третьяков. Сюда ходят смотреть на саврасовских «Грачей» и репинское «Не ждали», здесь радуются узнаванию картинок из учебников по русской истории для младших классов. Здесь легко представить, как хозяин изо дня в день приходил и самолично перевешивал картины (их становилось все больше, и места катастрофически не хватало), как обхаживал художников, как торговался за каждую понравившуюся вещь, как скупал до половины экспонатов очередной передвижной выставки за несколько дней до вернисажа, как заказывал общественно важные, с его точки зрения, картины, как выбирал рамы и даже иногда сам покрывал лаком холсты. Это было очень частное дело – во благо общества. Хоть на него это и не похоже, но на этот раз общество оказалось благодарным – коллекцию сохранили, здание не разрушили, имя чтят. Даже могилу, как видим, не забыли. Вот только при чем здесь весь этот список официальных торжеств? Покойный Павел Михайлович Третьяков этого не любил – когда в его галерею приходили члены императорской фамилии, он велел говорить, что уехал по делам, а сам запирался у себя в кабинете и читал книжку.

3 марта 2014

От царей до наших дней

Как Эрмитаж празднует свое 250-летие

Любимой игрушкой русских императоров были, конечно, театры, не музеи. Петр I лелеял мечту о музейной деятельности, но Эрмитаж («приют отшельника») на этом месте себе устроил не он, а Екатерина II. В 1764 году для собственного услаждения и ради просветительской пыли в глаза европейских гостей она начала скупать в Европе коллекции и отдельные шедевры, и вскоре ее собрание вполне могло сравниться с коллекциями других европейских дворов. Из частного развлечения в публичный музей Эрмитаж превратил Николай I, когда в 1852 году выстроил для него отдельное здание. Однако доступ публики в музей контролировался императорской придворной канцелярией и не отличался особой открытостью. Соседство с Зимним дворцом, городской резиденцией императора, до конца правления династии Романовых держало Эрмитаж на особом положении, делая из него скорее памятник власти, чем жизнеспособный музейный организм, находящийся в диалоге с современной художественной жизнью. Так что, несмотря на исключительное для России богатство собрания, Эрмитаж, выхолощенной придворной сухостью, застыл в своем развитии где-то с середины прошлого века.

Большевики Петербург не жаловали и даже всерьез поговаривали о полном перевозе эрмитажных коллекций в Москву. Дело, однако, ограничилось лишь частью, ставшей центром собрания московского Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Вторым большевистским ударом по Эрмитажу стали знаменитые распродажи шедевров в 1920–1930‐х годах, за несколько лет лишившие Эрмитаж лучших Тицианов (ил. 24), Рафаэлей и ван Эйков. Теперь их можно увидеть, например, в Национальной галерее искусств в Вашингтоне или в австралийских музеях.

В то же время Эрмитаж, как и многие другие советские музеи, значительно обогатился за счет национализированных частных собраний. Вершиной этого процесса стал дележ между Москвой и Ленинградом роскошных коллекций Щукина и Морозова. В результате провинциальный и подозрительный для кремлевских властей Ленинград получил наиболее радикальную часть этих коллекций, например лучших в своем роде Пикассо и Матиссов. Тогда это была ссылка, и вещи складировались в запасниках. Однако начиная с 1960‐х годов именно этот раздел экспозиции – главный туристический аттракцион питерского музея.

Став советским, Эрмитаж выработал свой собственный защитный стиль поведения – надменный, замкнутый, эстетский. Как стареющая дама, всем и каждому дающая понять, что она знавала лучшие времена. Считалось, что «лучшими временами» для Эрмитажа были времена имперские. Однако на основании собственно истории музея этого сказать никак нельзя. Скорее наоборот: после революции музей содержательно приобрел гораздо больше, чем потерял. Получив Зимний дворец в качестве основного – в представлении обывателя – музейного здания, Эрмитаж как бы сделался популярным музеем «о том, как жили цари». Без знаменитых импрессионистов и постимпрессионистов Щукина и Морозова он был бы очень богатым, но никогда не смог бы стать одним из пятерки самых главных мировых музеев. Кроме того, советская бюрократия не оставила музей без своего внимания и превратила скромный штат придворного собрания в раздутый научно-исследовательский институт. Количество хранителей и научных сотрудников в Эрмитаже и сегодня в несколько раз превышает аналогичные показатели Лувра и Британского музея.

Законсервированное понимание своей исключительной родовитости не покидает Эрмитаж до сих пор. Правда, в последнее десятилетие из этого были извлечены неплохие дивиденды. Эрмитаж значительно усилил «имперскую» составляющую своего репертуара. Прошелся по персоналиям, сделав серию «императорских» выставок – «Петр I и Голландия», «Екатерина Великая», «Николай и Александра». Не упускал случая представить и «малых» Романовых вроде императрицы Александры Федоровны, жены Николая I и дочери прусского короля Фридриха, или любимой королевы голландцев Анны Павловны, дочери Павла I. Значительный акцент был сделан на геральдическом содержании музея – как бывшей императорской резиденции. Слова о некоем «эрмитажном стиле и духе» все чаще стали слышаться из уст директора музея Михаила Пиотровского. И без того солидный, богатый и престижный музей стал активно позиционировать себя как музей государственный, как один из символов государственной власти в России. Что лишь подкрепил, получив в 1996 году личное покровительство президента Бориса Ельцина и особую строку в бюджете РФ.

Так активно подчеркиваемая псевдоимперская составляющая идеологии нового Эрмитажа не мешает однако иной его роли – самого западнического российского музея. В этом смысле он наследует культуртрегерской роли старого Петербурга, являясь переносчиком западной культуры. Нестоличная, замкнутая жизнь Эрмитажа в начале ельцинской эпохи позволила музею выиграть там, где важные московские чины не рискнули. Михаил Пиотровский сделал себе имя на либеральной, прозападной позиции в деле о реституции художественных ценностей, перемещенных в ходе Второй мировой войны. Он не предлагал все вернуть Германии, но хотя бы призывал к переговорам по поводу конкретных вещей и коллекций. На его фоне бывший директор ГМИИ Ирина Антонова, и без того дама суровая и партийная, выглядела совсем уж неисправимой сталинисткой – в середине 1990‐х она просто отказывалась обсуждать проблему, заявляя, что это законные трофеи.