Империя. Роман об имперском Риме - Стивен Сейлор

– Безумие! – шепнул Луций.

Отведя плащ, он зарылся лицом ей в шею. Она тихо рассмеялась, прикладываясь губами к изгибам ушной раковины и нежно покусывая за мочку. А потом распахнула и сбросила плащ, вдруг оказавшись в его объятиях обнаженной.

Сорвав с себя тунику, он предался любви неистово и спешно, как мальчишка. Эгоистичный поступок, ибо он знал, что она предпочитает куда более медленный ритм. Но она простила его и как будто получала удовольствие от его дрожи и неукротимого возбуждения. Когда он достиг пика, все его чувства излились потоком. Он расплакался и тем сильнее распалил ее; как будто желая исторгнуть новые слезы, она впилась ему в спи ну ногтями и, обхватив ногами, как виноградные усики оплетают камень, прижала к себе с силой, которая не переставала его удивлять.

Ему не понадобилось трудиться, чтобы достичь кульминации: она явилась непрошеной, как всепожирающий пожар, который поглотил и ее, ибо он почувствовал взмокшим телом, как она содрогнулась и стиснула в себе его плоть. Она исторгла вопль столь протяжный и громкий, что наверняка его слышали в соседних домах. «Ну и пусть», – подумал он. Там поймут, что кричит от экстаза женщина, но нипочем не узнают, что она весталка.

* * *

Когда все кончилось, они лежали рядом, соприкасаясь обнаженными телами, не говоря ни слова и наслаждаясь отголосками удовольствия.

При первой встрече Луция мгновенно сразила красота ее лица, но он и представить не мог, насколько прекрасно тело. У него пресеклось дыхание, когда он впервые увидел ее без одежд, и до сих пор каждый раз захватывало дух. На протяжении многих лет он довольствовался платными услугами самых очаровательных и просвещенных куртизанок, но в жизни не видел женщины с такой прекрасной грудью и такими чуткими губами, как у Корнелии; пленительные изгибы фигуры и безупречная мраморная бледность кожи побуждали его вручную исследовать самые потайные и чувствительные области ее тела. У нее были груди и бедра как у Венеры, зрелые и женственные, стройные икры, маленькие кисти, а изгиб шеи и ямочки на горле – гладкие и нежные, как у ребенка.

Она была прекрасна. Но ее отличала еще и страстная натура. Даже опытнейшие куртизанки не отзывались на его прикосновения с таким пылом и не дотрагивались до него самого столь распутно и бесстыдно. Иногда он казался себе стороной подчиненной, трепещущим рабом для услад, который отдан на милость совершенно необузданной любовнице, способной даровать или придерживать экстаз то легчайшим касанием пальцев, то слабым дыханием.

Прекрасная, страстная – и опасная. Его общение с Корнелией было не только недозволенным и непочтительным, но и противозаконным. Их любовные игры являлись преступлением не менее серьезным, чем убийство. Однако его либо вовсе не смущали запреты, либо он внушал себе, что не получает от этого извращенного удовольствия. И все-таки почему он выбрал из всех именно Корнелию? В глубине души Луций чувствовал, что потаенность их связи отчасти способствует возбуждению, однако, подобно листу, несомому течением, не задавался вопросом, как он оказался в таком положении, и не пытался противиться влекущей его стихии. Он просто смирился с тем, что отдан на откуп высшей силе, и покорился ей.

Корнелия дарила ему небывалое телесное наслаждение, но привораживала и в других смыслах, не имеющих отношения к телесности. Он в жизни не встречал такой сведущей женщины; она была образованна, как Эпиктет; остроумна, как Марциал; рациональна и опытна, как Дион. В качестве весталки она знала каждую важную персону и в силу своего положения следила за всеми значимыми городскими событиями. Она намного глубже Луция погружалась в общественную жизнь и политику; она распахнула в эти миры окно, откуда он мог смотреть с безопасного расстояния, сохраняя привычную обособленность. Она превосходила всех не только в постели, но оказалась еще и интереснейшей собеседницей. Он мог заговорить о чем угодно и всегда получал толковый ответ.

Когда остыли и пыл, и пот, тела постепенно разделились, и дальше возлюбленные лежали рядом, глядя в потолок, лишь слегка соприкасаясь бедрами и плечами.

– Что ты придумала на этот раз? – спросил Луций.

– В качестве повода ускользнуть из Дома весталок? Я взяла на себя бремя ответственности за лотосовое дерево в священной роще при храме Люцины здесь, на Эсквилине.

– И много ухода требует лотосовое дерево?

– Здешнему пятьсот лет. Мы холим его и лелеем.

– А чем оно так важно весталкам?

– Все лотосовые деревья священны. В роще у Дома весталок тоже растет одно. Когда девочку посвящают в служение, ей впервые обрезают волосы, а локоны вешают на дерево в качестве жертвы богине. Красивый обряд.

– Не сомневаюсь.

– Тебя что-то гложет. В чем дело, Луций?

Он вздохнул:

– Вчера ко мне пришел посыльный. Принес письмо от Диона Прусийского.

– От твоего верного друга, изгнанного императором. И где сейчас знаменитый софист?

– В Дакии, если поверить, что письма с Дуная могут дойти до Рима.

– Говорят, Дакия – одна из немногих цивилизованных стран, еще не захваченных римлянами.

– Ты хочешь сказать, одна из немногих богатых стран, еще не ограбленных нами.

– Какой же ты циник, Луций! Неужели ты не согласен, что боги отвели нам особую роль: нести миру, в провинцию за провинцией, римскую веру и римское право?

Он никогда не знал наверное, насколько серьезно следует воспринимать патриотический пафос Корнелии. Пусть и поправ обет целомудрия, она считала себя в первую очередь преданной жрицей государственной религии.

– Говорят, что даки пересекали Дунай и вторгались на римскую территорию, порабощая в приграничных районах фермеров, грабя селения, насилуя женщин и мальчиков. Как будто царь Децебал нарочно провоцирует Домициана дать сдачи.

– Или, по крайней мере, так нам внушает император. Извечное римское коварство: притвориться, будто враг повинен в войне, которой отчаянно жаждем мы сами. Тит истратил последние сокровища, отобранные у иудеев его отцом, и Домициану нужны деньги. Если он хочет прибрать к рукам золото царя Децебала, то война в отмщение за насилие над римскими гражданами придется как нельзя кстати.

Корнелия пренебрежительно отмахнулась:

– Хватит! Я не хочу тратить наше время на обсуждение даков. Ты говорил о своем друге Дионе. Он сильно подавлен?

– Отнюдь нет. Письмо вполне жизнерадостное. И все-таки мне тягостна его ссылка.

Весталка вздохнула:

– Даже безобидному софисту опасно перечить Домициану.

– Но философы вовсе не безобидны, – во всяком случае, так говорит Дион. Он считает, что слова и идеи сильны не меньше, чем армии. Очевидно, того же мнения придерживается и Домициан. Какой разительный контраст с его братом, который заявлял, что не боится слов, и позволял людям говорить свободно. Правление Тита начинает казаться золотым веком.