Смута - Владислав Бахревский

– То вчера можно было грозить, – ответил Василий Иванович, – вчера, когда города стояли заодно. Теперь как узнать, что у людей на уме, какой русский с русскими, а какой русский с поляками? Всякому известно, что вор – это Вор, только совесть нынче на торгу. Прибыльнее совести товара нынче нет. Скажи-ка мне, Нагой, так ли твой государь размышляет или старец Василий Иванович уж совсем не прав?

Нагой вздрогнул.

– В твоей государевой грамоте, пресветлый государь, все сказано уж так правильно, что вернее нельзя. «Коли вместе не соберетесь, сами за себя не заступитесь, то увидите над собой от воров конечное разорение, домам запустение, женам и детям поругание». Какой еще грозы надобно?

– Вот и слава богу, – сказал Василий Иванович, ясными глазами глядя то на Воротынского, то на Сашку Нагого. – Слава богу, что хоть мы-то сами себя не предали. Все плачут о погибели царства, один я, видно, сух глазами. Мы матушку свою не спасем, а Бог спасет. Русь-то святая, спасет ее Господь, спасет, но мы-то все будем каковы, коли не ей службу служили, не Господу, а одной только лжи? Он поднялся с высокого своего места, поглядел опять на Воротынского, на Нагого и, еще более бледный, но строго решительный, покинул Думу.

Его крошечка дочь умерла на заре.

Он ни с кем не пожелал поделиться горем. Чтобы слух не просочился за стены терема, ни единому слуге не позволили даже к порогу приблизиться.

Хоронили царевну глубокой ночью, тайно. Будучи свидетелем надругательства над останками Бориса Годунова, Шуйский не хотел, чтобы драгоценные для него гробы кого-то повеселили после его собственной кончины.

Когда измученные второй уже бессонной ночью, осиротевшие царь и царица легли в постель, Марья Петровна взяла руку господина своего и положила на свой живот.

– Василий Иванович, свет мой, а ведь я опять тяжела.

И они тихо плакали, и слезы их были горячие.

В ту ночь из Москвы к Вору бежали думный человек Александр Нагой и близкий царю князь Михаил Иванович Воротынский.

54

В Тушине встречали еще одного гостя. Служить истинному государю явился касимовский хан Ураз-Махмет.

Хан был человек румяный, красивый. Он подарил Вору саблю, оправленную золотом и усыпанную бирюзой, и золотой аркан в две сажени, с драгоценными камнями по всей длине.

Вор принял хана во дворце, отдарил ножом из чистого золота.

Но больше подарка польстил касимовскому хану почет. Дмитрий Иоаннович посадил его рядом с собой. За столом московского государя место касимовского царька было хоть и с царевичами, да последнее среди них. На пиру была царица Марина Юрьевна. Но и она сидела по левую руку от государя, а Ураз-Махмет по правую.

За столом хан поднес царице свои подарки. Черного как ночь да белого как день скакунов, три шубы: соболью, кунью, рысью – и татарский женский наряд, платье и шапочку с пятью сапфирами.

Царица отдарила двумя кусками серебра все из той же Леонтьевой раки да великолепной курительницей, тоже серебряной, из сокровищ, отобранных у казненного Наливайки.

– И у меня есть для вас, друг мой и брат мой, – обнял Вор хана за плечи, – еще один подарок, который обязательно тронет ваше царственное сердце.

В залу пира тотчас вошли и поклонились государям два великолепных мужа. Это были ногайские князья Урак-мурза и Зорбек-мурза. Они служили царю Федору Иоанновичу и Борису Годунову, переметнулись к Дмитрию Иоанновичу и покинули его под Крапивной, ушли в Крым… После того как пушка, заряженная прахом Дмитрия Иоанновича, пальнула в польскую сторону, воротились в Москву, служили Шуйскому.

– Как только мы узнали, что твое ханское величество идет припасть к руке истинного московского царя, – сказал старший из братьев, Урак-мурза, – мы тотчас покинули Шуйского, чтобы быть с тобою заодно.

Марина Юрьевна внимательно оглядела новых гостей. У этих мурз были русские, хорошо известные высшему московскому сословию имена Петр и Александр. Их любил царь Федор Иоаннович, их ласкал Борис Годунов. Они лучше всех скакали на охоте, метче других стреляли, на пирах были веселы.

Пока татары радовались встрече, обменивались с государем похвалами, Марина Юрьевна исчезла на мгновение из-за стола и явилась в татарском, только что подаренном ей наряде, пленив сим дружеским жестом и хана, и московских ногайских мурз.

Нежные царствующие супруги до того были ласковы и внимательны к гостям и друг к другу, что их любовь да согласие смягчали не одно суровое сердце.

Они были великие притворщики. Именно в это самое время их ненависть друг к другу полыхала таким зеленым пламенем, что слуги царя и фрейлины царицы убирали с глаз долой все, чем можно было нанести увечье. В этой ненависти они, однако, не позволяли себе спать в разных комнатах. Марине Юрьевне приходилось терпеть, когда ее супруг принимал в их общей постели ее собственных фрейлин. То была одна из многих мерзостей Тушина.

Похмелье после праздника совпало с мокрым хлябким снегопадом, который обернулся дождем, дождь перешел в ледяную крупу, ударил мороз, взвыли ветры, и только через трое суток стихия угомонилась, посыпался мягкий ласковый снег, а утром выглянуло солнце. Во все эти дни Вор не покидал своего дворца и всех просителей гнал прочь. Просили того, что мог дать один Бог, – тепла и удобства. Тепла – в России, зимой, удобств на войне?! Шатровый монарх был возмущен, он пил со своим советником Меховецким, который склонял государя выдвинуть в полководцы князя Дмитрия Трубецкого, чтобы, во-первых, привлечь на свою сторону всех колеблющихся русских, которым стыдно подчиниться полякам, а во-вторых, освободить самого себя от зависимости перед диктатом гетмана Рожинского. Этот хоть и является целовать руку государя, но все дела вершит самовластно, называя Дмитрия Иоанновича за глаза Самозванцем, Лжедмитрием, царьком и даже по-русски Вором.

Вор, помывшись вечером в бане, которую достроили ему в эту жуткую непогодь, почувствовал себя вполне счастливым и вышел вместе с солнцем порадоваться белому снегу, обновлению мира.

Откуда-то явился воробей. Воробей купался в пороше, как в алмазах. Снежный пух взмывал, сверкая в воздухе. Воробей тоже вспархивал и снова нырял в снег, с писком, с чириканьем. И вдруг кинулся к солнцу и пропал из глаз. Вор повернулся к Меховецкому.

– Ужасно хочется смеяться. Только нечему.

– Вашему величеству надобно завести шута. Русские это оценят.

– У меня есть шутиха.

– Шутиха?

– А разве Марина не годится на эту роль? Правда, я никак не могу рассмеяться, наблюдая все ее царские выходки.

– Нет, государь, вам нужен шут. Обязательно русский и обязательно веселый.

– Сейчас, кажется, и без шута будет весело, – сказал Вор, глядя на мчащихся к дворцу всадников. – Не люблю, когда ко мне подступают толпой. Пойдемте в покои. В доме им будет тесно, а кричать совестно.

Рокош затеял пан Млоцкий. Он явился в Тушино всего с двумя хоругвями, с гусарской и казацкой, но теперь верховодил над всей мелкой и нищей шляхтой.