Смута - Владислав Бахревский

– Государь! – сказал пан Млоцкий, выступая впереди толпы. – Вы задолжали нашему воинству четырнадцать миллионов злотых! Есть ли у вашего величества деньги, чтобы немедленно погасить долг?

Вор развел руками.

– В казне нет и пяти тысяч.

– Но собираетесь ли вы, ваше величество, рассчитаться, честно и сполна, с людьми, которые кладут за вас свои головы?

– Я рассчитаюсь до злотого! В Москве! Пойдите и возьмите – Москву для меня, деньги для себя.

– Ваше величество, у вас нет денег, но отчего же тогда вы столь расточительны? Вы осыпаете золотом пана Юрия Мнишка и особенно пана Адама Вишневецкого.

– Это сказано слишком сильно. Я люблю этих людей, но я, увы, не могу дать им по любви моей. К тому же Вишневецкий покинул нас.

Пан Млоцкий повернулся к своим товарищам, вошедшим в кабинет государя.

– Это не бунт, ваше величество. Нас десять. Мы избраны всем войском, чтобы произвести ревизию казны, ибо добывают ее все, а тратит один.

Тотчас для дачи показаний был вызван Юрий Мнишек. Его спросили, не получил ли он тридцати тысяч, собранных паном Побединским во Пскове. Деньги эти были привезены в Тушино и канули.

– Господа! – изумился Мнишек. – Я живу среди солдат, испытывая те же трудности, что и вы. Мне обещано государем триста тысяч, но получил я из казны только две тысячи.

О том, что царский тесть недоволен жизнью в Тушине, было следователям известно, они поверили Мнишку.

В конце концов выборные решили взыскать деньги на жалованье войску с русских городов. Во все присягнувшие воеводства были отправлены комиссары – один поляк, один русский – с требованием обложить города и селения налогом и собрать средства в самые короткие сроки.

– Это несчастье, – сказал Меховецкий Вору. – Пан Млоцкий поссорит ваше величество с вашим народом.

– Но что же мне делать?!

– Вашему величеству следует разослать в города и села своих людей, приказав не исполнять требования конфедератов.

За одну ночь все письма были написаны и отправлены с верными людьми. Меховецкий подал еще два хороших совета. Первый – раздать тайно деньги донским казакам Заруцкого, чтоб было на кого опереться в час нужды, второй – обзавестись надежной личной охраной, поручив ее не полякам, не русским, а татарам.

Первый совет Вор принял и тоже поспешил исполнить, а со вторым помедлил.

55

Марина Юрьевна явилась в дом отца, перевезенный из села Тайнинского, в самое неподходящее время. Ясновельможный пан считал деньги. Эти уединенные часы были для старого Мнишка отдохновением и, пожалуй, игрой. Он не был скуп, иначе откуда бы взяться его непомерным долгам, но старость не только кожу морщинит, но и душу.

Марина Юрьевна увидела невольный жест отца, когда он закрыл руками стол и тотчас, опомнившись, свел ладонь к ладони и стал потирать их, словно бы озябшие.

– Ваша милость! Батюшка! – Марина Юрьевна опустилась на колени. – Не оставляйте меня!

– Кто вам сказал эту глупость?

– Я – царица, отец! Я знаю, что вам позволено покинуть лагерь семнадцатого января. Мне, отец, докладывают такое, о чем бы я не желала знать. Например, о готовящейся бане.

– О бане?! – притворно переспросил Мнишек и не стал ломать комедию. – Баня – это сомнительное предприятие Меховецкого.

Марина опустилась на ковер, погладила руками блестящий ворс.

– Как у нас в Самборе. Как в детстве.

– Да, – сказал Мнишек. – Да, мне здесь невыносимо. Я хочу в Самбор! Я ведь все-таки супруг, который вот уже два с половиной года не видел глаза матери твоей.

– Отец, отложите ваш отъезд хотя бы на месяц. Эта скотина относится ко мне, как… – злые слезы брызнули из глаз Марины Юрьевны, – как к какой-нибудь ставшей ненужной кобыле.

– Ты говоришь языком солдата!

– Но вокруг меня одни солдаты. Вас я не вижу неделями. Вы избегаете меня.

– Мое частое появление у государя ему в тягость. Он мой должник.

– Зато ему был не в тягость Адам Вишневецкий, который за каждую попойку получал куш.

– У меня слабое здоровье, чтобы пить. – Раздражение разбирало пана Мнишка. – Что вы от меня хотите, ваше величество?

– Любви, отец! Одной вашей любви и нежности.

Мнишек вытянул губы и с сановной неприступностью разглядывал нечто, витавшее над головой дочери.

– Отец, мне страшно! Я бы убежала с вами, но мне невозможно покинуть табор. Я – царица этой страны. Не оставляйте, Богом вас заклинаю!

– С вами неотлучно будет ваш брат, Станислав… Неприлично быть такой настойчивой. Если бы я мог исполнить вашу просьбу, я бы ее исполнил без напоминаний. Мне нужно быть не только в Самборе, но и у короля. Вы же сами видите, без помощи королевской это странное уравновешенное противостояние Москвы и Тушина может длиться бесконечно долго. Бездействие, однако, наказуемо Судьбой.

– Вы это хотите поскорее увезти! Вам это дороже дочери! – Марина Юрьевна с размаха ударила по денежным кучкам на столе. – Вы продали меня и бежите со своей прибылью. Вы хуже евреев, которые торгуют пленными польками на стамбульских базарах! Те торгуют иноверками, иноплеменными, вы же – кровью своей, ибо я ваша кровь! Да будет ли вам хоть когда-нибудь стыдно за эту вашу сделку?

Она повернулась и ушла, и он облегченно перевел дух и, нарочито хмуря брови, с нарочитым неудовольствием сгребал в кучки монеты, смешанные неистовством Марины.

56

Тушино готовилось к бане.

Баню поставили над прудом. Это была не банька, а целые хоромы. В субботу ее отдали женщинам. В полдень вокруг пруда собралась добрая треть Тушина поглазеть на русское диво. И диво было. Напарившиеся женщины выбегали прохладиться.

Уж такие все розовые, что и солнце зарумянилось от погляда. Женщины, обнаружив перед собою целое войско, визжали от восторга, падали в снег, катались, бросали снежками в бесстыжие глаза, убегали в парную и вновь выскакивали.

Наконец напарилась и вышла на снег Павла. Волосы будто солома, до пят, не по присловью, а именно до пят. Грудь высокая, с розами сосков, на срамном месте золотое руно. Бедра тяжелые, а ноги как у газели. Вышла, потянулась на солнышке, ладонью подбросила порошу в воздух, подошла к проруби, охнув, окунулась. Поплавала в черной полынье как лебедь.

Выходя, ей пришлось наклониться, взяться руками за берег. И войско, глядевшее затая дух, совершенно изнемогло перед открывшейся на мгновение сокровенностью.

Среди глядельщиков стоял прежний обладатель сокровища, прежний кузнец, а ныне никто и ничто, по имени Пуд. Кинулся Пуд через толпу к Павле, но его остановили с добродушными смешками.

Павла ушла в баню под громовой вздох поляков и казаков. Пуд же, ослепленный яростью, взбесился. Схватил одного из своих обидчиков за голову, сунул себе под мышку, и хрусть – готов. Второго – за горло, раздавил, поднял над землей. Смертные хрипы. Ужас. Зверь перед людьми. А у зверя сабля, выхватил у задушенного. Рубил кого ни попадя. От него бежали сломя голову, и сам он бежал за всеми, пока не увидел перед собой строй солдат. Кинулся прочь, влетел в солдатский шатер. По шатру пальнули. Раненый, визжа от боли, разрезал полог, выскочил на ружья и сиганул в отчаянии в землянку, полную казаков.