Смута - Владислав Бахревский

– Завоевать расположение Филарета значит стянуть одеяло с Шуйского по самые пятки – так сказал Меховецкий, чтобы ученик его понял даже печенкой, сколь трепетной должна быть любовь его величества к его преосвященству. Поднимая уровень встречи, дабы показать, что она и Небу угодна, отложили сию радость на два дня, до 18 октября, когда православная Церковь поминает апостола и евангелиста Луку и среди целого сонма мучеников и святых преподобного Иосифа Волоцкого.

Филарета, вышедшего из кареты, поддерживали под руки архимандрит из Калуги да игумен из Суздаля – этих взяли в плен ранее митрополита.

Вор стоял впереди свиты, он порывисто приблизился к Филарету, смиренно склонился, испрашивая благословения, и Филарет благословил его.

– Дозволь поднести тебе, святейший, святую икону, – испросил позволения Вор и поворотился к царице.

Марина Юрьевна выплыла из сановной толпы, держа в руках икону в серебряной, очень красивой ризе. Царица Небесная и Богомладенец на этой иконе были в позлащенных венцах в виде митр. Их серебряные одежды в красивых складках, в руках Иисус держал царское яблоко. От венцов исходил позлащенный жар нимбов, по широкому краю иконы – серебряная вязь из листьев и гроздей винограда.

– Это точный список с Цезарской Боровской иконы, что обретена была в Усвятах еще до прихода на Русь Батыя, – сказал Вор.

Филарет принял икону из рук Марины Юрьевны и не удержался, посмотрел в лицо государыни – какова?

Марина Юрьевна была в тот день очень хороша, ибо играла роль милостивой и кроткой. Она даже глаза опускала, изумляя стрелами ресниц.

Поцеловав икону, Филарет передал ее архимандриту. Переждав эту короткую процедуру, Вор снова стал говорить, напрягая голос, чтоб слышно было боярам и дворцовым его чинам:

– Святейший! Дева Мария, принимая иконы, написанные апостолом от семидесяти, евангелистом Лукой, изрекла: «Благодать Рождшегося от Меня и Моя милость с сими иконами да будет». Да будет благодать в твое пастырство над стадами, в которых ныне волков больше, чем овец. Да пребудет на святых делах твоих благословение преподобного Иосифа Волоцкого, о котором известно, что он был искусен во всяком деле человеческом: и лес валил, и бревна носил, мог испечь хлеб, построить дом и построил жизнь иноков, которым дал твердый и мудрый Устав. Это он, светлоликий Иосиф, озарил русское православие мыслью, что Церковь наша есть наследница византийского вселенского благочестия. Преподобный так и говорил: «Русская земля ныне благочестием всех одолеет». Слова эти тебе, святейший, и мне, государю, да будут в правило.

Филарет слушал, чуть подняв и наклонив голову, словно разглядывал облако в небе.

– Государь, отчего ты называешь меня святейшим, когда я есть всего лишь «ваше преосвященство»? – спросил тихо, чтоб не посрамить государя перед царедворцами. – Оттого я реку, что ты есть святейший, – во весь голос грянул Вор, – что имя твое, кровного родственника царя Федора Иоанновича, любезного брата нашего величества, светит нам, государю и государыне, и во все концы нашего царства. Ты есть великий господин, преосвященный Филарет, митрополит ростовский и ярославский, нареченный патриарх града Москвы и всея Руси.

Угощал Вор нареченного патриарха лососями и стерляжьей ухой и поднес ему и заодно Адаму Вишневецкому по большому куску серебра.

Филарет взял серебро, и оно до костей прожгло руки ему: то были осколки раки святого Леонтия.

Вор усадил вновь испеченного патриарха между собой и Мариной. Царица уступила гостю, но уже своему человеку в Тушине, золоченый стул и сама сидела на костяном, комнатном.

Бояре из русских и дворцовые чины из поляков получили места друг против друга, причем русские во главе с князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким по правую руку от государя. За Трубецким сидел боярин, хотя и казак, Иван Мартынович Заруцкий, далее князь Черкасский, родственник Трубецкого Юрий, Шереметевы, Засекины, Сицкий, Бутурлин и прочие, прибежавшие с опозданием.

Филарет поглядывал на правый стол, ища и узнавая родственников своих. Их оказалось здесь немало, и тихая безнадежность, как червь, буравила ему виски ноющей болью. Марина Юрьевна сразу после обеда закатила супругу огромный скандал. Она весь его продумала в скучище российского застолья, где жрут да пьют да хвалят сильных мира сего. Один Филарет не дурак, не мешок с губами для жратвы. Когда бояре, подвыпив, умолили его сказать слово, он сказал просто, сказал, поворотясь спиной к русским боярам, ибо говорил государю:

– Я пришел сюда к силе, чтобы добрая сила образумилась и дала всему Московскому царству покой и жизнь, ибо ныне властвуют смерчи и смерть. Проклятый Наливайко, гуляя по Владимирской земле, опоганил святые монастыри. Он один пролил столько невинной крови, что полноводная река Клязьма переменила цвет. Она ныне красная. Знай, государь, не перед пушками склонится Москва, не от грохота оробеет, но склонится она перед тишиной и разумом.

Не могла не признать Марина Юрьевна, что супруг ее тоже не дурак. Выслушав Филарета, вскипел, вскочил, вскричал:

– Найти Наливайку! Схватить, предать смерти! Каждый волос, упавший с невинной головы, это есть мой волос. Мне больно. И пусть слышат, у кого есть уши, – я не дам в обиду мой русский народ!

Боже, как ликовали москали и как хмурились поляки! Словно все эти слова – на ветер.

После обеда государь, помятуя о судьбе первого Самозванца, о его непростительных ошибках, спал.

Марина Юрьевна приказала Казановской, чтоб слуги поставили возле постели несколько огромных свечей, взятых из храмов, и разметалась в притворном сне, оголя сокровенные места. Хорошо выпивший супруг и впрямь загляделся на свою польку, воспламенился, но в постели его ждали каменная неподвижность и ледовитая немота.

– Да ты что?! – рассердился Вор.

Марина Юрьевна приподнялась, взяла свою нижнюю рубашку и показала на свет.

– Ваше величество, посмотрите, в сколь ветхой одежонке спит около вас ваша царственная супруга. Я на всех приемах только в одном платье. У меня нет другого. Все мои драгоценности – браслет с изумрудами, подарок мудрого иудея. Где ваши глаза, ваше величество? Где ваша любовь? Где, наконец, забота о престиже?

Вор закинул руки за голову, глядел в потолок.

– Мы с тобой, милая, – шатровые цари. Нет у меня ничего! Ничего нет, кроме царского титула.

– Не вы ли раздавали сегодня серебро?

– Не жадничай, царица! Чтобы получить все, сегодня нужно отдавать последнее.

– Я не желаю выглядеть нищенкой!

Он посмотрел на ее сияющее белизной тело.

– Ты сама – алмаз! Ты сама – высшая драгоценность.

Лаская, снова воспламенился, но опять обнаружил под собой неподвижную колоду.

– Ах ты, драная кошка! Тебе за ласки платить надобно? Брысь! – И он пхнул ногой в белые телеса, сначала легонько, от обиды, а потом сильно, в злобном исступленном гневе – так и выбросил из постели. – Мною пренебрегать?! Эй, кто там?! Кто услужит вашему государю?