Война гармонии - Лиланд Экстон Модезитт

— Доброй ночи.

Джастин попытался понять, кто — он или Дайала — произнес эти слова, но так и не успел. Его сморил сон.

— Ты должен учиться наблюдая... и слушая, — сказала Дайала, крепко сжав пальцы вокруг руки Джастина. — Он почти такой же древний, как некоторые из старейших, и его песни многому учат.

— Юные влюбленные... Вижу, вы укрылись там, на скамье.

Голос показался Джастину молодым и сильным, да и сам мужчина с серебряными волосами, сидевший с гитарой в руках возле бившего ниоткуда маленького фонтана, выглядел не старше самого инженера.

Джастин осторожно потянулся к нему чувствами, покосившись при этом на Дайалу. Та ответила ему импульсом сдержанного одобрения.

— Радуйтесь своей юности, — продолжал человек с гитарой. — Я тоже был молодым... когда-то.

Смех музыканта звучал тепло и дружелюбно, а чувства Джастина отметили наличие гармонии, содержавшей, однако, намек... на нечто иное, связанное внутри.

Потом пальцы музыканта пробежали по струнам, и Дайала вновь чуть сжала руку Джастина. Сидя на скамье, выращенной из гладкого лоркена, инженер приготовился слушать. Золотистые звуки слетели со струн и воспарили в сумерках, неся тепло и прохладу, покой и восторг, радость и печаль. Дайала и Джастин сидели рука в руке с глазами, полными слез.

...На побережье восточном, где пены белые клочья,

Прислушайся к песне ветра, к земле опустив очи.

Солнечный свет ясный любит ветер восточный,

А западному милее тьма и прохлада ночи,

А северный ветер студеный веет один где-то,

А я, тобою плененный, дневного боюсь света.

Сердце мое похищено тобою в ночи ненастной,

И огни, тобою зажженные, дольше солнца не гаснут...

...Дольше солнца не гаснут, там где пены белые клочья,

Так послушай же песню ветра, к земле опустив очи...

Пусть, как прежде, не угасают

До рассвета твои костры,

Но уж смерть меня поджидает

На холодной вершине горы,

Ибо ветер стальной ярится

И доносит правду о том,

Чего не могу я добиться

Могучим своим клинком.

...Чего не могу добиться, там где пены белые клочья,

Так послушай же песню ветра, к земле потупя очи!

Ибо эта правда печальна —

То, что было сказано мною,

И к любви твоей изначально

Я стремился всею душою;

Хоть с тобой мое сердце терзалось,

И пусть ссорились мы немало,

Но едва ты со мной рассталась,

Жизнь моя никчемною стала.

Да, совсем никчемною стала, там где пены белые клочья!

Так послушай же песню ветра, опустивши к земле очи!

Да, послушай же песню ветра, опустивши к земле очи...

Джастин понурился, в уголках его глаз стояли слезы. Золотистые ноты песни были напоены светлой, но безысходной печалью.

— Возможно, я исполнил ее не совсем правильно, но все это было так давно, — грустно произнес певец.

Дайала тихонько прокашлялась.

— Но ты немного напоминаешь мне ее, юная красавица... Совсем немного. Как тебя зовут?

— Дайала.

— Прелестное имя.

Певец перевел взгляд зеленых глаз на Джастина, и голос его зазвучал холоднее:

— Помни все, что услышал здесь, когда будешь покидать Наклос. Уходить тяжело, но оставаться — еще тяжелее. Мне это ведомо. Я испытал и то и другое.

— Кто ты? Я чувствую, что должен это узнать, — промолвил Джастин, растерянно поводя плечами. — У меня такое впечатление, будто я стою у обрыва и мне не за что ухватиться.

— Имена бренны и не имеют особого значения, особенно по прошествии столь долгого времени. Некогда меня звали Верлинном, и у меня были дети, — отозвался музыкант, поднимая гитару. — Покидать их было трудно. Все решили, что я погиб в странствиях. Так было лучше. По крайней мере, для них.

Дайала кивнула.

— А эту песню ты помнишь? — спросил Верлинн, и длинные пальцы нежно пробежали по струнам.

Ты не проси, чтоб я запел,

Чтоб колокольчик прозвенел!

Мой стих таков, что горше нет:

Ничто и все — один ответ!

Ничто и все — один ответ!

Любовь сияла белизной

Голубки белокрылой,

Но так прекрасен был другой,

Кто разлучил нас с милой.

Нет, не проси о том пропеть,

Не может голос мой звенеть.

Ведь счастья нет — и солнца нет...

Ничто и все — один ответ!

Ничто и все — один ответ!

И ночь окутала мой взор,

Черна, как туча грозовая,

Где ярко молния сверкает

И освещает лжи позор.

Так не проси, чтоб я пропел,

Чтоб колокольчик прозвенел.

Мой стих таков, что горше нет:

Ничто и все — один ответ!

Ничто и все — один ответ!

Песня отзвучала, и сребровласый певец ушел, а юные влюбленные еще долго сидели на скамье плечо к плечу, рука к руке, душа к душе.

Положив на обеденный стол кованый цветок, Джастин повернул его так, чтобы свет из окна падал на него до самого заката.

Затем выложил и другие изделия: двое щипцов для колки орехов, огнива, чеканные треножники и два дорожных фонаря, в которые можно было вставлять как лампы, так и свечи.

Даже с помощью Юала, даже работая со сравнительно мягким болотным железом, инженер потратил на изготовление этих вещиц большую часть весны и начало лета. Правда, кроме них он еще смастерил весьма заинтересовавшую Юала маленькую водяную турбину.

Бросив взгляд в сторону сада, где Дайала расхаживала среди своих растений — не то кустов, не то деревьев, он потер подбородок. Для Дайалы это, похоже, не имело значения, но он гораздо лучше чувствовал себя выбритым. А поскольку бритва собственного изготовления нещадно царапала кожу, она подарила ему флакончик какого-то маслянистого снадобья, заживляющего порезы.

Промерив шагами комнату, Джастин оглянулся на свою кованую трилию, тонкие блестящие лепестки которой ловили солнечный свет. Солнце уже начало опускаться за невидимый горизонт, а Дайала все еще оставалась в саду.

В конце концов инженер выбрался наружу через арочный проем, тихонько прошел в сад и остановился у ближайшего дерева, рассматривая здоровенный, в кулак размером, стручок. Несколько дней назад он был гораздо меньше.

Дайала стояла в глубине сада. Пальцы ее переплетались с ветвями одного из кустов, и подошедшего Джастина она попросту не заметила.